Триумф и прах
Шрифт:
Восхищаясь олицетворением элизиума на земле, я села на лавку подле дома. Но чей-то лёгкий безмятежный голос не дал всласть узреть щедроты уходящего дня в безмолвии.
– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.
Я повернула голову в сторону голоса. В шаге находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды соседнего дома Кемелли, и бесшумно подошёл.
– О чем вы говорите? – сконфуженно спросила я.
– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.
Я густо покраснела. Люди,
Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. А Джеймс Кемелли присел на другой конец лавки и продолжил.
– Подобное волнение и пристрастие к мелочам мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего!
– По-вашему, лучше ходить бесчувственным истуканом и плевать людям в души?
Джеймс усмехнулся.
– Пожалуй, вы намекаете на меня. Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы лорд, завтра – нищий, а добро и зло – понятия относительные.
В кой-то степени я была согласна с Джеймсом Кемелли. Порой, увлекаясь чтением газеты «Churchill», мне часто попадаются строчки читательской критики, и чаще всего она порочащая, что наталкивало на мысль о людской зависти. Вместо того, чтобы с наслаждением принимать труды Андреа Лессо – известного философа итальянской современности, который раскрывал истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на их тонкость и мудрость, ища недостатки. И то выходит у них не скажу что без труда, но всё же выходит. Казалось, они нетерпеливо ждут выхода свежей статьи философа, чтобы вновь пролить на неё тусклый свет невежества неучтивой рецензией.
Но я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли, считая своим прямым долгом отстоять права человечества перед лицом предвзятости.
– Вздор! Очевидно, вы плаваете на поверхности.
– Не спорю, а вы слишком глубоко мыслите, – улыбаясь, Джеймс проникновенно взглянул на меня. – Как по-вашему, Микеланджело был хорошим человеком?
– Разве я могу судить Микеланджело? Где я, и где он? Он выдающийся гений! Ему не было равных в искусстве скульпторы, и по сей день его место на пьедестале никому не удалось занять!
– Безусловно, искусство его красит, как и он искусство. Но красят ли его методы достижения апогея? Всем известно, что Микеланджело делал скульптуры людей, причём точность деталей тела доведена до совершенства. Но это стало возможным благодаря работы с мертвыми телами. Прежде, чем возводить скульптуру, он дотошно капался в трупах.
– Микеланджело – победитель, а над победителями суд не вершат, – немного помолчав, я прибавила. – Стало быть, вы считаете его посредственным?
– Я не думал об этом в буквальном смысле. Вас занимают мнения, меня – только противоречия.
Он замолчал. В ту минуту я не видела в нём отродья тартара, образ которого так сильно прилип к Джеймсу Кемелли. Он походил на увлеченного мыслителя, затерявшегося в поисках ответов на бесконечные вопросы. Намереваясь изменить течение разговора на инцидент в доме Гвидиче, я рассуждала бесцеремонно.
– Итак, вам безразличны люди, мнения, добро и зло. Тогда зачем вы явились на ужин, куда идти не желали?
Джеймс пристально поглядел вдаль.
– Увы, помимо личных желаний есть сила, над которой пока я не властен.
– И что это за сила?
Лицо Джеймса исказилось – ему стал неприятен наш разговор. Вставая в полный рост, он отреченно сказал.
– Желаю, чтоб этой ночью вы спали. Без чувств и мыслей.
– Ничего ужасней я не слышала! Разве в Лондоне не принято желать доброй ночи?! Или вам в тягость соблюдать даже эту малость?
– Добро и зло – понятия относительные…
Не глядя мне в глаза, он приподнял поля шляпы и поспешно удалился.
4.
Два дня не видела я Джеймса Кемелли и семью Медичи. Погода ухудшилась. Тучи затянули небо, и назревал дождь. Ненастье сказывалось на моей хромой ноге, потому я долго не могла придаться забвению. В доме воцарилась тишина – спали все, кроме меня. Не сумев победить бессонницу, во второй половине ночи я спустилась на веранду. Воздух был свежим и теплым. Ночь возлежала на холмах, и лишь тусклые уличные фонари выполняли роль посланников дневного света, не отдавая землю царству тьмы. Мой взгляд жадно блуждал по плантации. Чинные виноградники сонно дремали, и среди подвязанных кустов показалась большая тень. Я вгляделась в полумрак и поняла, что тень – человеческая. Легким парением она скользила от ряда к ряду кустов и периодически оборачивалась назад. Моё тело бросило в жар, и первой идеей, пришедшей в голову, было скорее разбудить дядю Джузеппе, чтобы тот задержал вора. Но опасность миновала нашу плантацию, поскольку тень метнулась к дому Кемелли и, остановившись, стала озираться по сторонам. По чёрному длинному одеянию – строгому платью – я поняла, что это женщина. Лица было не разглядеть: до самых глаз она прикрывалась чем-то похожим на чадру. Убедившись в отсутствии людей, она повернулась к дому и тотчас исчезла на темной веранде.
Я была обескуражена. Кому понадобилось ночью идти в дом того, чьё имя не произносят вслух? Сперва возникло предположение, что это могла быть Тереза. Но она не стала бы прятаться, да и фигуру Терезы ни с чем не перепутаешь. Потому эта версия была опровергнута, и тогда вспомнилось, что в доме живёт Уильям Кемелли, которого я ещё не лицезрела. Будучи вдовцом, он вполне мог обзавестись любовницей. В догадках я вернулась в спальню.
На следующий день мы завтракали у Медичи. Глава семьи, Адриано Медичи – человек неприметного роста с густыми смоляными усами, хитрым взором и слишком шумный, говорил, не переставая, и благодаря этому составил прекрасную партию дядюшке Джузеппе. Дети Антонио, похожие на него от волос до кончика носа, вели себя неприлично: носились по дому, кричали и хватали грязными руками со стола мягкие булочки. Старшины семейств глядели на них снисходительно, а Доротея, преисполненная спокойствием, терпеливо улыбалась при взгляде на них. Признаться, более тихой и смиренной жены здесь я не встречала!