Триумф и прах

Для оформления обложки книги использовалось изображение с сайта http://trindelka.net/forum/portal.php?np=5370

«Плотское мне больше не угодно, а в блуде вовсе смысла нет, поскольку, выкопав в саду цветы, а место их засеяв сорняками – не вырастит там ничего, кроме травы, такой же, как уже росла там.»

Джеймс Кемелли.

Не помню, сколько мне исполнилось тогда. Определённо, я была старше юного подростка, но значительно моложе возраста, когда в одиночку заботятся о нише, уготованной тебе в мире возможностей и несбыточных надежд. Признаться, в те далёкие годы люди виделись мне экраном

кинематографа, а их истории напоминали исключительный фильм, воспринимаемый верой на слово, которая не давала беспристрастно заглянуть за кулисы правды, открывающие личность тех, о ком рождаются сплетни. Но однажды та невероятная правда полностью изменила мою жизнь.

Случилось это благодаря человеку, чьё имя в творческих кругах нашего времени произносят возвышенно, не скрывая восторга и трепета. Но оно до сих пор не утратило хульной репутации изгнанника рая в глазах светских дам и большей половины мужского общества. Разумеется, мало кто знал его как Джеймса Кемелли, да и гения, подспудного в недрах своеобразной натуры, в те годы удалось разглядеть не многим. Наверно, первое, что приходит на ум о человеке с прозвищем Сатана, включает в себя полную безнравственность поведения и притягательную внешность повесы; возможно, избранные души вообразили бы у него вместо глаз горящие угли, а также языки пламени, бьющие из ушей. Но совершенно не таким созерцала Джеймса Кемелли я.

Однако, прежде, чем увидеть Джеймса воочию, я столкнулась с отчаянной критикой из уст семьи Гвидиче и её близкого окружения. Дело обстояло в сентябре, когда мой пожилой дядя Джузеппе взял меня с собой в маленький уголок Италии на ежегодный праздник винограда в гости к тетушке Адалии Гвидиче, которая вот уже десять лет справлялась с плантацией в одиночку после того, как овдовела.

День нашего приезда выдался жарким, и безоблачное небо томилось под золотом солнечных лучей. Стол был накрыт в кирпичном обветшалом доме трех этажей, типичном для сельских плантаций винограда, и ломился изобилием, коим тетушка прилежно славилась на всю округу. В её итальянской натуре – впрочем, как и в характере остальных участников званного ужина – присутствовали черты щедрого гостеприимства и прилежного почитания древних традиций, одна из которых гласила, что близкие друзья и соседи приравниваются к степени кровного родства. По той простой причине за столом присутствовали не только члены семьи Гвидиче: Антонио (младший из трех сыновей тети Адалии) с женой Доротеей и малыми продолжателями их рода: мальчиком Орландо и девочкой Лукрецией; но и Агостина Медичи с дочерями: Летицией и Каприс. Беседа шла оживленная, говорили о познавательных поездках дяди Джузеппе по Европе, затем обсудили предстоящий праздник. Когда дядя Джузеппе вышел на улицу, желая искурить табаку, а за ним следом – Антонио, тётя Адалия внесла блюдо с тушенными овощами и передала его по кругу. Несколько лет, которые мы не виделись, значительно изменили её.

Хоть уважаемая вдова южных районов была куда старше дяди Джузеппе, она сумела сохранить, как принято выражаться в Италии: «bella figura», но при этом обладала весьма неприметной наружностью. У неё были мелкие серые глаза и такие же серые волосы, гладко зачесанные в пучок, а нос выглядел слишком крупным на фоне аккуратного овала лица. Тем не менее, она была прекрасно воспитана, и с годами её привычки лишь упрочили свои корни. Строгость, присущая ей, останавливала неуместную откровенность собеседника, но мягкость черт лица, удрученного изобилием солнца, несколько спасала положение.

В отличии от пышногрудой тёти, Агостина Медичи выглядела утомленной, высохшей, будто сморщенная курага. Безликие её тонкие губы, а также морщины, обтянувшие кожу густой сетью наглядности, служили верным намеком на скорую старость. Впавшие, будто Желоб Тонга, щеки её обнажали скулы, а за счёт болезненной худобы платье сидело на ней слишком свободно. Зная в какое болото, отнюдь не красящее женщину, тащит её время, она всеми силами старалась компенсировать невзрачность лица тяжелым слоем пудры. Безо всякой прозорливости в её темных глазах можно было различить злобу на всё насущное; а от колкого пронзительного взгляда хотелось спрятаться. Она вперила его в тетю Адалию, когда та села за стол, и разговор сразу поменял истоки.

– Уильям Кемелли уже приехал? – холодно спросила Агостина.

Тетя подняла на неё свои выцветшие благородные глаза.

– Нет, он будет только к вечеру. Похоже, поезд задерживается в пути.

– Слава пресвятой Мадонне! – Агостина Медичи совершила крестное знамение. – Нам удалось избежать отвратительного общества и неизбежного скандала!

За нерадивым диалогом двух старшин прослеживалось некое волнение, охватившее всех присутствующих. Глаза Каприс мгновенно засверкали, и она силилась скрыть довольную улыбку, но едва ли. Летиция – напротив, была необычайно робкой, и после упоминания об Уильяме Кемелли взгляд её стал до предела смущенным. Тогда я не понимала, что живую реакцию готовых невест на выданье вызвал не синьор Уильям, а другой человек. Я старалась держаться непристрастной, но та атмосфера, что повисла в минуты ужина, натолкнула вопросом излиться наружу.

– Что плохого в обществе этого человека?

С любопытством взирая на меня, Агостина Медичи сделала глоток сухого вина, но не удостоила меня ответом.

– И не спрашивай, Белла! – с открытым пренебрежением вымолвила тётя. – Мало кому приятно об этом вспоминать.

– Верно, Ада! – подхватила синьора Агостина. – Говорят, Уильям вновь привезёт этого мерзкого дьявола!?

Её сухощавое лицо изобразило отвращение, а руки потянулись за салфеткой, уголками которой затем она промокнула манерно вытянутые губы. Летиция заметно опечалилась, сильнее опуская голову, а Каприс вспыхнула глазами.

– Мама! Прошу, не говори так о нём!

– Не влезай, Каприс! – Агостина Медичи заимела оскорбленный вид. – Где твои манеры? Пожалуй, Европа вытрясла из тебя лучшие корни Италии!

В дверях появилась Тереза – чернокожая пышная, точно взбитая перина, женщина в летах. Она была дочерью торговца полотном и работала одновременно на плантациях дома Гвидиче и дома синьора Кемелли бог знает сколько времени. Её главной прелестью любой мог назвать широкую бесподобную улыбку: зубы ровные, крупные и белоснежные. Но я бы скорее подчеркнула момент, когда мясистые щеки во время улыбки или разливного смеха заслоняли разрез больших, на выкате глаз. Она была немного прозаична, но очень мила в белых размашистых юбках и серой чалме.

Тетя Адалия любезно пригласила Терезу отобедать с нами. Но Тереза поставила блюдо поркетта на стол со словами:

– Не желаю участвовать в балагане жалких сплетен. Вы снова судите бедного мальчика, а ведь он наполовину сирота!

– Его никто не судит, Тереза! – деликатным тоном поправила тётя Адалия. – Поступки этого англичанина давно перешли все границы. Вспомни, в том году он испортил половину нашего урожая, когда его беспардонный конь пустился по виноградникам.

– Ничего удивительного, каков хозяин – таков конь! – добавила Агостина, порождая волну смеха, которым заразилась тётя Адалия, а Тереза, обиженно всплеснув руками, ретировалась на кухню. Когда смех перестал сотрясать столовую, и несколько минут все молча разделывались с поркеттой, с улицы вернулись дядя и Антонио, вдохновляя женщин снова говорить о богатом урожае винограда и благодати южной погоды.

После такой непонятной дискуссии во мне взыграло свирепое любопытство, поскольку познание неизведанного часто подчиняет людей себе, превращая их в беспомощные существа перед потоком информации. Вот и я стала беспомощной перед интересом к семейству Кемелли, живущему по соседству, и в продолжении дня искала малейшую возможность, чтобы расспросить Терезу о синьоре Кемелли и его дьявольском спутнике. Когда мне все-таки удалось выгадать недолгое время наедине в просторах столовой комнаты, Терезу обуяло исступление.