Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. Книга 2

Волкогонов Дмитрий Антонович

Сталинизм генетически предопределен многими органическими пороками марксизма, например, абсолютизацией роли диктатуры пролетариата. Но вместе с тем многое было обусловлено не только ошибками субъективного характера самой партии, ее руководителей, неразвитостью теории, но и объективными обстоятельствами. О них я также говорил раньше. Сталинизм не смог убить все истинно народное, нравственное в обществе, но нанес ему тем не менее огромный ущерб. Вера людей в социализм была поколеблена, но полностью не подорвана. Многое в этой вере выглядит сейчас парадоксальным: люди верили, что тяготы, репрессии, лишения – все это историческая плата за достижение в будущем земли обетованной. Эту идею настойчиво внедряли в сознание народа «сверху», начиная с Троцкого. Сталин преступно спекулировал на этой святой вере; он сознательно использовал ее долгие годы для утверждения своего единовластия. Одно из самых крупных преступлений сталинизма заключается в том, что Сталин посмел олицетворить себя с социализмом, и в огромной мере это ему удалось. Многим поколениям людей было привито равнодушие, безынициативность, ожидание

указаний «сверху». Сталинизм покрыл общество панцирем бюрократизма и догматизма, освобождение от которого идет мучительно долго и трудно. Ущерб – особенно политический, социальный, культурный, моральный, нанесенный сталинизмом обществу, – огромен. Брежневщина, многие другие глубокие изъяны современной жизни имеют дальние истоки в сталинизме. Его шрамы будут долго и болезненно рубцеваться.

Наиболее вульгарное, повседневное проявление сталинизма выступает как сталинщина , политическая тирания одной личности. Она, сталинщина, проявляется прежде всего в дуализме мыслей и дел, теории и практики. Раздвоенность сознания, когда люди говорили одно, но видели и делали другое, была наиболее распространенной ее формой. Известная американская журналистка Анна-Луиза Стронг, написавшая еще в 1956 году книгу «Эра Сталина», отмечала, что этот дуализм дал себя знать уже в самую пору триумфального восхождения Сталина. «Сталинская Конституция, – пишет Стронг, – была нарушена уже тогда, когда она еще писалась… Конституция СССР была нарушена ее автором – Сталиным». Он рассуждал о правах людей, а сам попирал их. Сталин был циничным прагматиком. Выступая 19 февраля 1933 года на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников, Сталин с пафосом говорил о том, как «сделать всех колхозников зажиточными». Рецепт предлагался простой (его и потом долгие годы использовали): «Если мы будем трудиться честно, трудиться на себя, на свои колхозы, – то мы добьемся того, что в какие-нибудь 2–3 года поднимем всех колхозников, и бывших бедняков, и бывших середняков, до уровня зажиточных, до уровня людей, пользующихся обилием продуктов и ведущих вполне культурную жизнь». А как он относился к тому, кто действительно умел «трудиться на себя», трудиться самоотверженно? Они все, без всякой дифференциации, без приобщения к кооперации, без экономического «пристегивания» к новым процессам на селе, были обречены на ликвидацию. Месяцем раньше, выступая на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), Сталин так обрисовал ситуацию: «Кулаки разбиты, но они далеко еще не добиты. Более того, – они не скоро еще будут добиты, если коммунисты будут зевать и благодушествовать, полагая, что кулаки сами сойдут в могилу…»

Циничный прагматизм: ликвидировать зажиточных и призывать становиться зажиточными. Таков дуализм, когда он является чертой мировоззрения. Сталин часто говорил одно, рассчитанное на «широкое потребление», а делал другое. Любил говорить о «культурной и веселой» жизни и варварски подвергал террору целые слои общества. Сталинщина постепенно утвердилась в однодумстве, головотяпстве, казенщине, безынициативности, подозрительности, нетерпимости. Самое печальное, что многие из этих проявлений не просто были декором, внешним выражением главного инструмента власти Сталина – аппарата, а стали частью облика миллионов людей, их мироощущения; они живы и по сей день.

Сталинизм дал субъективно искаженный ответ на вопросы, которые история поставила перед страной, свернувшей со столбовой дороги цивилизации. Теория и практика сталинизма, основанные на силе, команде, однодумстве, исторической безапелляционности, затормозили реализацию и достижение демократических идеалов. И самая глубинная порочность сталинизма заключается в том, что не человек, как таковой, стоит в центре устремлений общества, а государство как машина, которая возвеличивает одного человека. Гуманистическая сущность народовластия в сталинских «преобразованиях» была утрачена. Место человека занял безликий аппарат. Характерно, что это замечалось давно. Ставший на позиции антисталинизма бывший коммунист Виктор Серж в своей книге «Судьба одной революции. СССР 1917–1936» писал, что Сталин создал государство, «для которого человек ничего не значил». Сегодня мы видим, что подобные тезисы, которые нам раньше казались еретическими, близки к истине. Борис Суварин в своей книге «Сталин» отмечает, что уже «через пять лет после смерти Ленина сталинская концепция социализма по своей сущности уже многое утратила благодаря быстрому обюрокрачиванию партии, государства, всех институтов». Эти люди знали сталинизм изнутри. Неприятие сталинизма привело их на диаметрально противоположные социализму позиции. Но многие их суждения, анализирующие феномен сталинизма, не лишены проницательности.

Сталин и сталинизм считали естественным культ государственного насилия. Но еще Гегель заметил, что «судьба располагает большей сферой действия, чем наказание…». Впрочем, Сталин Гегеля не осилил… «Вождь» никогда не мог и подумать, что его детище – сталинизм когда-то окажется на обочине истории.

Мумии догматизма

Иосиф Джугашвили, будучи способным учащимся духовного училища, а затем и семинарии, быстрее других схватывал постулаты догматического богословия. Как и любое знание, богословие, вопреки сложившемуся у нас представлению, несет немало полезной информации: исторической, социальной, нравственной. Джугашвили же в богословии нравилась сама «упаковка» знаний, их систематизация, даже известная гармоничность. Он, пожалуй, мало верил в содержание многих догматов; они часто казались ему наивными, но вместе с тем в них было нечто такое, что перебрасывало мостик в светскую жизнь. Это «нечто» – взаимосвязь знаний и веры. В писаниях Климента Александрийского, Кирилла Иерусалимского, Григория Нисского и других богословов, книги которых в свое время читал молодой семинарист, его больше всего занимала идея: нет веры без знания, как и знания без веры. Формула взаимосвязи веры и знания

представала обычно в его сознании таким образом: вера предшествует знанию, знание следует за верой. Учитель богословия, помнится, внушал: «Всякий человек по природе своей догматик, ибо верит в возможность нахождения истины до тех пор, пока не убедится в тщете своих усилий. Ведь истина-то и заключается в вере», – резюмировал наставник.

Больше других будущему «вождю» почему-то нравились богословские сочинения Хомякова и книга Сильвестра, ректора Киевской духовной академии, «Опыт православного догматического богословия (с историческим изложением догматов)», где утверждалось, что в Священном Писании есть истины, которые церковь должна признавать повсюду и всегда .

Все это осталось где-то далеко-далеко позади, за многими перевалами жизни. «Символы веры» как-то незаметно растворились в повседневности светского бытия, и Джугашвили-Сталин еще до революции едва ли смог бы сказать что-то внятное о богосознании, о притчах Соломоновых, откровении Иоанна Богослова или послании Иуды. Все это неумолимо унесено временем, и иногда не верилось, что он мог стать священником. Но что-то неуловимое в сознании осталось. Сталин всегда верил в то, что существуют некие доктрины, которые имеют значение неоспоримой истины. Мы тоже, пожалуй, верим и даже убеждены в этом. Но Сталин, став тем, кем он стал, был склонен абсолютизировать эти истины, особенно если они принадлежали ему. У меня есть большие сомнения в том, что он верил всему тому, что утверждал сам. Но этому верили другие. Сегодня мы это знаем точно.

О догматизме сталинского мышления я уже говорил раньше. Меня интересует догматизм как один из устоев сталинизма, его важнейший атрибут, способный постепенно завести обществоведение, а затем и общество в теоретический и духовный тупик. Сталин обладал огромной способностью омертвлять те или иные положения теории и превращать их в мумии застывшей, искаженной истины. В этом он был непревзойденный мастер.

Например, Сталин где только мог пропагандировал свое понимание «окончательной победы социализма». Используя ленинские идеи о наличии всего необходимого для построения социализма в нашей стране, Сталин в своем труде «К вопросам ленинизма» неоднократно цитировал «модификации» своих определений. Наконец, он привел основную дефиницию: «Окончательная победа социализма есть полная гарантия от попыток интервенции, а значит, и реставрации, ибо сколько-нибудь серьезная попытка реставрации может иметь место лишь при серьезной поддержке извне, лишь при поддержке международного капитала». Но чтобы показать абсолютную верность, безошибочность собственной формулы, Сталину нужно было продемонстрировать, насколько неверно понимают этот вопрос его оппоненты. Для этого он процитировал Зиновьева: «Под окончательной победой социализма следует понимать, по крайней мере: 1) уничтожение классов и, стало быть, 2) упразднение диктатуры одного класса, в данном случае диктатуры пролетариата… Чтобы еще точнее уяснить себе, как стоит вопрос у нас в СССР в 1925 году, надо различать две вещи: 1) обеспеченная возможность строить социализм, – такая возможность строить социализм вполне, разумеется, может мыслиться и в рамках одной страны, и 2) окончательное построение и упрочение социализма, т. е. осуществление социалистического строя, социалистического общества».

Все последующие рассуждения Сталина посвящены попытке доказать, что Зиновьев – маловер и капитулянт. Сталину могли бы позавидовать схоласты в его изощренности выискивать слабые места, не отвечающие его ортодоксии. В свое время средневековый теолог Фома Аквинский видел одну из главных проблем познания в том, совершается ли божественная деятельность на основе свободы воли Бога или в основе этой деятельности лежит божественный разум, которому подчинена и его воля. Схоласты могли десятилетиями спорить, что выше: внутренний «свет разума» или «свет благодати» и Священного Писания. Сталин не опускался до выявления таких «мелочей»; он искал всех тех, кто не верит в построение социализма. Но поскольку никто не выступал против его создания и не возражал в принципе против этой возможности, для генсека особую важность приобретали оттенки, нюансы, тонкости. И здесь Сталин проявлял всю изощренность и в то же время догматичность своего ума. Заострение внимания на грехах оппозиционеров – Сталин это заметил – всегда производило впечатление на слушателей и читателей. Сталин в данном случае это и сделал:

– Строительство на авось, без перспективы, строительство социализма при невозможности построить социалистическое общество – такова позиция Зиновьева. Но это ведь издевка над вопросом, а не разрешение вопроса!

Но читатель может убедиться, что Зиновьев высказывал лишь сомнения, от которых, впрочем, скоро освободился. Он слишком увязывал судьбы русской революции с международными делами; это и понятно, ведь он был председателем Исполкома Коминтерна!

– Капитуляция перед капиталистическими элементами нашего хозяйства, – распалялся дальше Сталин, – вот куда приводит внутренняя логика аргументации Зиновьева.

Но ничего подобного Григорий Евсеевич и не думал говорить! Он просто говорил о возможности как потенции и ее противоположности. Однако Сталин пошел еще дальше:

– Не надо было брать власть в октябре 1917 года – вот к какому выводу приходит внутренняя логика аргументации Зиновьева, – резюмировал Сталин.

Партия критиковала «новую оппозицию» за ряд нетрадиционных выводов, но это не давало оснований для того, чтобы Сталин поставил Зиновьева (а заодно и его сотоварищей) по другую сторону политической баррикады. Сталин не мог (и не хотел) понять, что многие неточные, а порой и ошибочные высказывания делались в пылу полемики, яростного спора и диктовались желанием Зиновьева раздуть затухающий пожар мировой революции. Да, Зиновьев, целиком отдаваясь работе в Коминтерне, часто абсолютизировал свои оценки. Для Сталина же эти «вывихи» были не просто объектом товарищеской критики, а поводом для того, чтобы «бить», «громить», «ликвидировать».