Трижды приговоренный к "вышке"
Шрифт:
— Они не знают, мертвые те или живые.
— Если бы знали, так и слова в сторону своей какой-то вины не было бы.
— Можно приплюсовать убийство Павлюку и Гузию, — ощерился Гордий. На мертвых можно поехать далеко.
— Занудный стал ты, старикашка!.. А в жизни, если хочешь знать, особенно в теперешней, человеку расслабляться негоже. Зубами и руками защищай себя, если нет справедливости…
11
По приезде — к Романову. От него — к дяде Дмитриевского.
От дяди — к этой… как ее? К этой Ениной…
Эта проклятая бумажка на какой-то
Спасавшие — от вышки? И заводившие в тюрьму?!
…Когда Гордий переступил порог комнаты дяди Дмитриевского, он подумал: «Ах, старик! Ты утверждал, что эту комнату предоставлял!»
Научил так сказать Меломедов? Подумал — единственное спасение племянника. И пошел на поводу у Меломедова. Сказал об анализах, потом придумал и эту комнату, якобы предоставляющуюся для шалостей Дмитриевского…
Гордий еще на том этапе осмеял придуманную идею «предоставления комнаты для свиданий». Представить, что престарелые интеллигенты дают комнату для любовных игр племяннику, комнату в коммунальной квартире, где семь личных счетов, где все и вся видно — как на ладони…
В первый раз Гордий не мог доказать этого.
Во второй раз суд признал достоверность показаний дяди…
Как? Из каких соображений? Оказывается, они тут были на именинах, потом задержались, старики ушли всех провожать. А потом, раз уже было, то во второй раз поступили так, и в третий…
Бедный старик! Все его размышления отталкивались от слов Меломедова. «Или высшая мера наказания, или — он тут паскудничал!»
Меломедов посадил дядю в изолятор. От усталости, страха дядя начинал философствовать. Меломедов его обрывал, когда дядя философствовал на вышку. И одобрял, когда философия уводила этого молодого человека от вышки.
В последний раз дядя говорил о какой-то шайке «Голубая лошадь». И Дмитриевский, и Романов — участники этой шайки.
— Какая еще шайка? — спросил тогда дядю Гордий.
— А все они, молоды, вертопрахи, и все — в шайке состоят.
Дядя писал для себя «заметки». «Я давал ложные показания! Следователь засадил меня в Допр, чтобы я подтвердил «покаянную писанину» племянника. Я подтвердил. Несмотря на то, что она была для меня — как обухом по голове. Я сделал это потому, что мне объяснили: это, мол, необходимо, чтобы избавить его от расстрела. Я же врач и спасать людей от смерти — мой долг!»
Жалкий, страшно управляемый старик! Старик, который, силясь исповедаться перед Гордием, говорил, что следователь понуждал его давать показания «и о том, чего не было», что ряд его показаний — это версия следователя, что следователь все время его запугивал, требовал угодных ему показаний, утверждал, что если он даст хорошие показания, — его освободят, «потому он стал писать все, что нужно…»
Гордий всегда пытался Дмитриевскому внушить, под каким тиском его престарелый дядя вынужден был оговорить его, по сути вытягивая из расстрела. Боже, боже, — восклицал при этом, оставаясь сам на сам, Гордий. — Как же мы живем?! Почему мы так живем? Но — жил. Верил. Голосовал. Ибо всегда уверял сам себя: «Это досадное исключение!»
— …Не хочу! Не желаю! Не могу! — Старик затопал ногами, замахал руками. — Сколько же можно? Я вас спрашиваю,
Гордий без разрешения сел. Снял шляпу и стал вытирать лоб платочком.
— Успокойтесь, — сказал мирно он.
— Успокойтесь?! Успокойтесь?!! Нет! А впрочем… Сидите! Сидите на здоровье! Стул не просидите! И не пытайтесь сразу же меня шантажировать. Как моего племянника! Вы мне еще ответите! Да, мой племянник Романов на свободе. О другом племяннике я знать не хочу… Я выстрадал много за него. Потому — знать не хочу! Не желаю и не уговаривайте! Гоша… Ну Романов… Гоша рассказал, что вы нашли какие-то новые… Конечно, неопровержимые, старик усмехнулся мстительно, — улики против этих, простите… Против этих… Скорее, против него… Нет, — он испуганно оглянулся, — я ничего не сказал! Не машите руками на меня! Я не боюсь!.. В тот день, когда я сказал, что мой племянник никогда мне о сожительстве не го… вы видите, как меня скривило от этого слова? Так вот, в тот день, как я им сказал об этом, они меня, несмотря на мой преклонный возраст, посадили. Я был арестован 19 сентября и этапирован — так это называется — в кутузку, где содержался более двух месяцев…
— Успокойтесь… Вы здесь все-таки устраивали их?
— Простите, никогда, вы слышите, никогда не устраивал! Впрочем, чего это я на вас ору? Просто — нервы. Старость… Но я не был таким нервным до всего этого… Не сходил с копыт. Раньше говорил нормально… А все они… Все они, словно объелись белены. Вы верите, что он ее убил?
— Нет.
— Я так тогда и понял. Вы единственный человек, который верит ему. Но вдруг они поверили бы вам? Вдруг он невиновен, думаете вы, а он виновен? Вы же их, молодое нынешнее поколение, не знаете. Они росли на всем готовом. Росли быстро. Верить, выходит, нельзя! Я сидел два месяца, я перестал задумываться… Лишь писал…
— Как попали ваши записки к следователю?
— А что? Там что-то не так? Это же касается меня лично!
— Не совсем так.
— Меня опять посадят? Перед тем, как разбирать все снова?
— Ну что вы! О чем вы говорите?
— Хотя, впрочем, чего нам, старикам, бояться? Нас не заставишь лишний раз вынести пращу. Не те силы… Со стариками, говорят, там считаются. Они и там, ха-ха-ха, на пенсии… А я теперь — на пенсии…
— Я пришел к вам за другим.
— За чем же?
Испуганный, настороженный взгляд.
— Я хочу, чтобы вы рассказали о нем…
— То есть, о следователе? Я правильно догадался?
— Правильно.
— Вы видите новую квартиру мою? Мне бы ее не дали, не будь я…
— Квартиру вам дал не Меломедов, стыдитесь! Старость вашу обеспечили по закону, как и положено.
— Дяде убийц?
— Зачем вы так? Неужели вы за них отвечаете? Вы их не воспитывали. Вы воевали. Помогали — да. Так за это честь и хвала. Но…
— Никаких «но»! — Он почему-то огляделся, точно ища кого-то постороннего. — А впрочем… Признаюсь вам — я его боюсь! Нет, нет! Он меня не бил, не пытал… Что вы, что вы! И мои племянники говорят об этом. Иначе бы ему не сдобровать. Но он — сильнее нас с вами. Да, да! И не противоречьте! Он глядит в статью и убеждает. И никуда не денешься. Начинаешь думать, что так, как он говорит, — лучше. И идешь за ним, сильной личностью. Это же мне говорили племянники. Вы были у обоих? Ездили к Вале, заходили несколько раз к Гоше, ведь так?