Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)
Шрифт:
— Чего шумишь? — нахмурился Розмич.
— Дед этот! С чего он нас остаться уговаривал, а?
Ответа не нашлось. Вернее, глядя на возмущение друга, решил оставить суждение при себе.
— Да он же и в самом деле колдун! — продолжал кипятиться Ловчан. — Поди, травануть нас хотел!
Розмич старался быть серьёзным, но улыбки таки не сдержал.
— Зачем? Куда нас, потравленных, девать? Колодец-то того — полней не бывает.
— У… — протянул собеседник, сделал страшные глаза. Не издевался, ему действительно не до смеха было. — Потрава потраве
— И чё?
— Да ничё! Опоил бы, в личины обрядил и капище сторожить заставил! Неужто не ясно?
— Ох, тебе бы не в дружинники, в бахари [45] податься! — не выдержал Розмич.
Ловчан сплюнул под ноги и вконец разобиделся. Но долго молчать всё равно не смог.
— Как по-твоему, сказанное о мертвецах — правда?
— Кто ж его знает?
— А то, что требы всё чаще курями и козлами приносим?
— А вот это, думаю, правильней, — отозвался Розмич. — Сам знаешь: человека порубить — раз плюнуть, а вот обратно — поди собери! Да и вряд ли боги мясцо людское жалуют, козлятина повкуснее будет. Вот и одноглазый отец битв, коему мурманы кровь на поле брани проливают, — так он не ест вовсе, только вино пьёт…
45
Бахарь — говорун, выдумщик, краснобай.
Обратный путь показался Ловчану много короче. Солнце всего на ладонь сдвинулось, а лес уже кончился. За широким лугом виднелись дворы белозёрского посада, чуть дальше чернел не слишком внушительный частокол. Над гладью Белого озера носились неугомонные чайки, распугивая мерзкими криками не только рыбу, но, казалось, и самих рыбаков.
Всё-таки красотой город не блистал. И завидев его снова, Ловчан тоскливо присвистнул.
— Мне тоже не по себе, — признался Розмич. — Скорей бы в Новгород уйти.
— А лучше в Алодь, — откликнулся Ловчан. — К родичам.
— Это кому как. Я своих много годов не видел. Живы ли?
— Да, плохо человеку без родных, — вздохнул Ловчан. — Даже седьмая вода на киселе, а всё одно ближе, чем вот ента самая чудь белозёрская, — вторил он мыслям Розмича.
Всем хорошо терпкое заморское вино, да только горло страсть как сушит. Особенно когда выпито немного. Вот если под завязку залиться, тогда что жажда, что голод — всё до собачьего хвоста. Даже море, если верить людям бывалым, по колено становится. Правда, до поры. Пока трезвость не наступит.
Единственная глиняная бутыль, распитая на капище, сыграла с дружинниками злую шутку — пока добрались до первых дворов белозёрского посада, едва от жажды не померли. Зато почти сразу обнаружился колодец, увидав который Ловчан нервно сглотнул — слишком ярки воспоминания о другом, «за камышком». Розмич же, ничуть не смущаясь, обратился к немолодой женщине, лихо тащившей из колодца ведро.
До оклика хозяйка мужчин не замечала. А увидав — вскрикнула, замахала руками. В торопливых жестах с трудом угадывались обережные знаки, словно встали перед ней не дружинники, а кровавые упыри. Розмич даже обернулся — может, за спиной и вправду лихо какое прячется? Всё-таки не с простой прогулки вернулись.
Пока оглядывался, белозёрка бросила ведро и дала дёру. Колодезная вода выплеснулась, растеклась по утоптанной земле.
Поднял бадейку, с грустью заглянул внутрь — пусто. Всё до последней капли вытекло.
— Ну что за народ такой?
— Ты сейчас об ком? — отозвался Ловчан. — О бабах? Или о белозёрцах?
— А… — махнул рукой Розмич. — Без разницы.
Осторожно спустил ведро в колодец, прислушался к тихому всплеску и взялся за верёвку. Ловчан взирал на усилия друга, приподняв бровь.
— Хоть бы журавель поставили, — ворчал тот, подтягивая скользкую от воды верёвку. — Так ведь и надорваться в два счёта, и спину потянуть… Я бы свою жену к такому колодцу не пустил.
— Кстати, о женах. Чего эта бабёнка так от нас улепётывала?
— Морду твою увидела, вот и струхнула, — расплылся в улыбке Розмич.
Ловчан не обиделся, наоборот, повеселел: если друг шутки шутит, значит, любовная хворь отпускает. Ещё немного, и прежним станет. Задорным и бесшабашным.
Всё-таки не зря на капище побывали. И вепсам хоть поклон вешай за то, что Розмича встряхнули. Для мужчины, особливо воина, драка — лучшее лекарство. От всех недугов помогает, окромя поноса.
Когда же увидал, как Розмич опрокинул в глотку чуть ли не половину ведра, повеселел окончательно. Сам пил не так лихо, зато и расплескал меньше.
Что ни говори, а словенская вода куда лучше заморских вин! Пусть не пьянит, зато и горло не дерёт. И на бессмысленные подвиги опосля неё не тянет.
Ловчан уже пристроил ведро на край колодца, чтобы трусливая хозяйка, вернувшись, не искала, как впереди показался дозор.
Воеводу Дербыша опознали сразу. Идёт впереди дружинников, потрясает брюшком да руками размахивает. И морда зверская — это, даже не приглядываясь, видно. Воины его немногим лучше — хлипкие какие-то и пылью припорошенные.
Розмич с Ловчаном, не сговариваясь, подтянулись. Расправили и без того широкие плечи, подбородки задрали. Нелюбовь белозёрских к алодьским — штука уже известная, хоть и не совсем понятная. Но посланников Олега ныне сам князь Полат принимает, так что Дербыша опасаться не нужно. Позадирается и отвянет.
Только одно насторожило — за отрядом семенила та самая хозяйка, что побрезговала напоить водой. Неужто наврала, будто обидели?
Алодьские дружинники переглянулись и невозмутимо двинулись навстречу.
— И где вы прятались? — прогремел воевода, когда расстояние между ними сократилось до пяти шагов.
Розмич сцепил зубы — он уже слышал этот тон при первой, не слишком приятной встрече. Только в тот раз дружинник был обременён обязательством перед Олегом, теперь причин сдерживаться не нашлось.