Трое за границей
Шрифт:
— Что-то не так? — спросит тетушка.
— Она позавчерашняя! — ответит дядюшка, в душевной боли не способный даже повысить голос, и швырнет газету на стол.
Будь газета хотя бы однажды просто вчерашней, это внесло бы некоторое разнообразие. Однако газета всегда строго позавчерашняя (кроме вторника, когда она будет субботней).
Наконец газету для него мы разыщем. Очень часто он на ней просто сидит; в таком случае он улыбнется — не добродушно, но в измождении, какое одолевает человека, который понимает, что по горькой воле судьбы заброшен в толпу безнадежных кретинов.
— И все это время... У вас перед носом...
Он не закончит (он вообще гордится собственным самоконтролем).
Разобравшись с газетой, он полетит в прихожую, где тетушка Мария ввела в обыкновение держать детвору наготове прощаться с дядюшкой.
Сама тетушка никогда не покидала дом (если только не забежать к соседке), не попрощавшись сердечно с каждым членом семьи. «Откуда ты знаешь, — говорила она, — что может произойти».
Кого-нибудь одного, разумеется, не хватает; выявив недостачу, остальные шестеро тотчас, улюлюкая, бросятся врассыпную на поиски. Как только они исчезнут, пропажа обнаружится сама по себе; она находилась где-нибудь совсем рядом, всегда в состоянии обосновать наиболее уважительную причину, по которой отсутствовала; она тотчас устремляется вслед остальным, чтобы довести до сведения, что нашлась.
Таким образом, пять минут уходит на поиски всеми всех. (Этого как раз хватает, чтобы дядюшка нашел зонтик и потерял шляпу.) Затем, наконец, компания собирается в прихожей снова. Часы в гостиной начинают бить девять. У часов холодный пронзительный звон, всегда приводящий дядю в смятение. В ажитации он поцелует кого-нибудь дважды, кого-нибудь пропустив; забудет, кого целовал, кого нет, и ему придется начинать сначала. (Он всегда говорил, что они путаются нарочно, и я не готов утверждать, что обвинение было полностью лишено оснований.) Вдобавок ко всем неприятностям кто-то обязательно в чем-то измажется, и этот кто-то всегда обожает дядюшку больше всех.
Если все пройдет слишком гладко, старшее чадо начнет сочинять, что все часы в доме опаздывают на пять минут, отчего накануне ему пришлось опаздывать в школу. Дядюшка пулей понесется к воротам, где обнаружит, что забыл как портфель, так и зонтик. Все, кого тетушка не успевает схватить, несутся за ним; двое сражаются из-за зонтика, прочие бьются вокруг портфеля. Они возвращаются; на столике в прихожей мы замечаем самый важный из забытых предметов — газету, и нам весьма интересно, что дядюшка скажет по этому поводу возвратившись.
Мы прибыли на Ватерлоо в начале десятого и безотлагательно приступили к осуществлению Джорджева эксперимента. Открыв раздел, озаглавленный «На бирже извозчиков», мы вступили на кэб, подняли шляпы и пожелали извозчику «Доброе утро!».
В предмете куртуазности этого человека не смог бы превзойти никакой иностранец (ни живой, ни липовый). Крикнув товарищу по имени «Чарльз!» «Подержи коня!», он соскочил с козел и ответил поклоном, какой сделал бы честь самому г-ну Тервейдропу*. От лица, очевидно, всей нации, он поприветствовал нас в Англии, выразив сожаление, что Ее Величество в данный момент пребывает в загородной резиденции.
Ответить ему по достоинству мы не смогли. Ничего подобного в книге предусмотрено не было. Мы назвали его «возничим» (на что он вновь поклонился до тротуара) и спросили, не окажет ли он нам любезность отвезти нас на Вестминстер-Бридж-роуд.
Он положил руку на сердце и заверил, что это будет для него честью.
Выбрав третью фразу в разделе, Джордж поинтересовался о «стоимости проезда».
Этот вопрос, обозначивший корыстный элемент нашей беседы, по-видимому, чувства его оскорбил. Он сообщил, что с высоких гостей денег никогда не берет. Он бы предпочел простой сувенир — бриллиантовую булавку, золотую табакерку, какой-нибудь подобный пустяк на добрую о нас память.
Так как вокруг уже собралась небольшая толпа, а шутка со стороны кэбмена стала переходить границы, мы забрались внутрь без дальнейших переговоров и укатили, напутствуемые восторженными восклицаниями. Мы остановились у обувной лавки сразу за театром «Эстли»; с виду лавка была как раз что нам надо. Это был один из таких переполненных магазинчиков, которые, отворив утром ставни, извергают товар повсюду вокруг. Коробки с туфлями были свалены на мостовой и в сточной канаве напротив. Туфли висели гирляндами вокруг дверей и на окнах. Ставни, словно грязной виноградной лозой, были увиты черными и коричневыми туфлями. Внутри была туфельная резиденция. Хозяин, когда мы вошли, был занят с молотком и стамеской, вскрывая новую тару с туфлями.
Джордж поднял шляпу и произнес «Доброе утро!».
Хозяин даже не обернулся. С первого раза он показался мне неприветливым человеком. Он проворчал что-то похожее на «Доброе утро!» (а может, и не похожее) и продолжил свое занятие.
Джордж сказал:
— Ваш магазин был порекомендован мне моим товарищем, господином N.
В ответ человек должен был заявить:
— Господин N. — человек, заслуживающий наибольшего уважения; оказать услугу какому-либо из его товарищей будет для меня величайшей честью.
Что он сказал:
— Не знаю. Никогда не слыхал.
Это сбило нас с толку. В книге давалось три или четыре метода приобретения туфель; Джордж осмотрительно выбрал тот, который фокусировался на «господине N.» (так как представлялся наиболее куртуазным; вы долго беседуете с хозяином об этом «господине N.» и затем, когда таким образом согласие и взаимопонимание установлены, вы, элегантно и непринужденно, касаетесь непосредственной цели визита, а именно: желания приобрести пару туфель, «недорогих и хороших»).
Этот вульгарный, невозвышенный человек не придавал, очевидно, никакой цены тонким достоинствам розницы. Бизнес с подобными экземплярами следовало вести грубо и прямолинейно. Джордж предал «господина N.» забвению и, перевернув страницу, выбрал предложение наугад.
Жребий не оказался счастливым. Применительно к хозяину обувной лавки подобное обращение могло показаться избыточным. В данных же обстоятельствах, когда туфли душили и давили со всех сторон, оно приобретало оттенок явного идиотизма. Оно гласило: