Трое за границей
Шрифт:
— Так вот, сэр, я ж и хочу рассказать-то!
— Я рад. Ну и что ты расскажешь?
— Да видать заплутал, сэр, маленько.
Как я понял, мы заплутали маленько.
На первый взгляд, так или иначе, Ганновер кажется неинтересным городом, но потом захватывает. По сути дела, это не один, а два города. Город красивых широких современных улиц, устроенных со вкусом садов живет бок о бок с городом шестнадцатого столетия, где старые бревенчатые дома нависли над узкими переулками, где сквозь низкие подворотни можно заглянуть во дворики с галереями — где когда-то, без сомнения, толпились всадники или теснились громоздкие экипажи, запряженные шестерками лошадей, в ожидании богатого торговца-хозяина и его безмятежной дородной фрау, и где сейчас копошатся, как им заблагорассудится, только цыплята и дети, а над резным парапетом балконов сохнет выцветшее белье.
Над Ганновером царит необычно английское настроение, особенно по воскресеньям, когда со своими закрытыми лавками и бренчащими колоколами он напоминает солнечный Лондон. Такую воскресную британскую атмосферу заметил не только я (иначе отнес бы ее к работе воображения); ее почувствовал даже Джордж. Мы с Гаррисом, вернувшись в воскресенье после обеда с небольшой прогулки, вышли покурить и увидели, как Джордж мирно дремлет в курительной, в самом удобном кресле.
— Все-таки, — сказал Гаррис, — есть в английском воскресенье нечто такое, к чему неравнодушен человек, в котором течет английская кровь. Мне будет жаль, если оно совершенно исчезнет, и пусть молодое поколение болтает что ему вздумается.
И, разместившись по краям большого дивана, мы составили Джорджу компанию.
Говорят, в Ганновер надо ехать чтобы выучить самый правильный немецкий. Недостаток здесь в том, что за пределами Ганновера, который всего лишь небольшой район страны, никто этого правильного немецкого не понимает. Таким образом, вам придется решать: или говорить по-немецки правильно и застрять в Ганновере, или говорить по-немецки неправильно и путешествовать по стране. В Германии, которая на протяжении многих столетий была раздроблена на дюжину княжеств, на беду немцев существует целое множество диалектов. Немцу из Позена, пожелавшему пообщаться с немцем из Вюртемберга, нередко приходится говорить по-французски или по-английски. Молодые барышни, получившие дорогое образование в Вестфалии, к удивлению и разочарованию своих родителей не в состоянии понять даже слова в Мекленбурге.
Иностранец, знающий английский язык, в захолустьях Йоркшира или на задворках Уайтчепела окажется в подобном затруднительном положении — это так*. Но здесь дело другое. В случае с Германией, по-своему говорят не только в деревне или среди безграмотных. В каждом районе есть фактически свой собственный язык, которым гордятся и который поддерживают. Образованный баварец признает, что с академической точки зрения северо-немецкий более правилен. Но будет по-прежнему говорить на южно-немецком и учить ему своих детей.
С течением времени, я думаю, Германия разберется с этой проблемой — начнет говорить по-английски. В Германии говорит по-английски любой мальчик и любая девочка (кроме крестьянских). Будь английское произношение не таким капризным, нет никакого сомнения, что в течение буквально нескольких лет английский, можно утверждать, превратился бы в международный язык. Все иностранцы признают, что английскую грамматику учить проще всякой другой. Немец, сравнивая английскую грамматику со своей, где каждое слово в каждом предложении подчиняется по меньшей мере четырем разным независящим друг от друга правилам, утверждает, что в английском языке грамматики нет вообще. (Немало англичан, похоже, пришли к такому же заключению, но они ошибаются. На самом деле в английском языке грамматика есть, и когда-нибудь наша школа сей факт признает; грамматику станут преподавать, и она, возможно, проникнет даже в круги писателей и журналистов.)
В настоящее же время нам, как видно, приходится соглашаться с иностранцами, что эта грамматика — величина пренебрежимо малая. Камень преткновения на пути к прогрессу — произношение. Английская орфография, как представляется, создавалась главным образом с целью скрывать истинное произношение. Это талантливая идея, рассчитанная на то, чтобы обуздать самоуверенность иностранца (иначе он выучил бы всю английскую орфографию в течение года).
В Германии языки преподают совсем не так, как у нас, и как следствие, когда немецкий юноша или немецкая девушка оканчивает в возрасте пятнадцати лет гимназию или среднюю школу, чадо в состоянии понимать тот язык, которому обучалось, и на нем разговаривать. У нас же в Англии практикуется метод, которому, в смысле того, как добиться минимально возможного результата при максимально возможных затратах денег и времени, равных, может быть, нет.
Мальчик-англичанин, окончив приличную среднюю школу, в состоянии поведать французу (медленно и с большим трудом) о тетушках и садовницах (беседа, которая человека, не имеющего, возможно, ни того ни другого, скорее всего, утомит). Не исключено, что такой мальчик (если он семи пядей во лбу) сможет сообщить который час или сделать несколько осторожных замечаний насчет погоды. Он, без сомнения, в состоянии повторить наизусть внушительное количество неправильных глаголов (только, по правде сказать, не всякого иностранца заинтересуют собственные неправильные глаголы, озвученные устами молодого британца). Также он, возможно, припомнит стопку абсурдно подобранных французских идиом (каких ни один современный француз никогда не слышал и не поймет, если услышит).
Объясняется это в девяти случаях из десяти тем, что французский он изучал по учебнику Ана «Французский язык для начинающих». История этой известной работы занятна и поучительна. Книга изначально была написана ради потехи одним остроумным французом, прожившим несколько лет в Англии. Он задумал ее как пародию на коммуникативные способности британского общества. С этой точки зрения книга удалась бесспорно. Он послал ее в одно лондонское издательство. Редактор там оказался ушлым. Он внимательно прочитал книгу. Затем пригласил автора.
— Эта ваша книга, — сообщил он автору, — весьма талантлива. Лично я смеялся до слез.
— Я очень рад это слышать, — отвечал польщенный француз. — Я старался быть честным, никого не оскорбляя без необходимости.
— Книга весьма интересна, — согласился редактор, — и все-таки, если ее напечатать, она, боюсь, не пойдет.
Лицо автора потускнело.
— Ваш юмор, — продолжил редактор, — сочтут натянутым и несуразным. Человека думающего и созерцательного она увлечет. Только с точки зрения бизнеса эту часть общества брать в расчет не следует, никогда... Но у меня есть идея, — продолжил редактор. Он оглядел комнату, как бы проверяя, нет ли свидетелей, наклонился и снизил голос до шепота. — Я думаю издать ее как серьезный труд — как школьный учебник.
От изумления автор лишился дара речи.
— Я знаю нашего учителя, — продолжил редактор. — Эта книга ему понравится. Она как раз впишется в его метод. Ничего глупее и бесполезнее для своего дела он не найдет. Он будет облизываться над ней как щенок над ваксой.
Автор, решив принести искусство в жертву наживе, согласился. Они поменяли название, добавили словарь — и больше ничего не трогали.
Результат известен каждому школьнику. Ан стал библией английского филологического образования. Если он уже не пользуется таким же повсеместным спросом, то лишь потому, что были созданы методические пособия, еще менее приспособленные для своего дела.