Трое за границей
Шрифт:
Осенью, в определенный раз и навсегда установленный день, немец пригибает кусты с цветами к земле и укутывает их на зиму циновками. Весной, в определенный раз и навсегда установленный день, он убирает циновки и поднимает цветы опять. Если случается исключительно погожая осень или исключительно поздняя весна, тем для несчастного растения хуже. Ни один настоящий немец не допустит, чтобы в его дела вмешивалась такая своенравная вещь, как Солнечная система. Не в состоянии регламентировать погоду, он ее игнорирует.
Из деревьев немец больше всего любит тополь. Другие неорганизованные народы воспоют дифирамбы могучему дубу, развесистому каштану, ветвистому вязу. Немцу все эти строптивые неряшливые деревья — бельмо на глазу. Тополь растет там, где его посадили, и так, как его посадили. Он не страдает ложными вульгарными идеалами. Он не стремится развеситься и разветвиться сам по себе. Он просто растет себе прямо и вверх, как и пристало расти немецкому дереву. Таким образом, немец мало-помалу выкорчевывает все другие деревья и сажает вместо них тополя.
Немец любит природу, но она ему нужна как светской даме «благородный дикарь» — приодетый. Немец любит гулять по лесу — до ресторана. Только тропа не должна быть слишком крутой; сбоку должна быть сточная канава, выложенная кирпичом; каждые двадцать ярдов должна быть скамейка, где он мог бы передохнуть и утереть пот со лба (ибо скорее священнику англиканской церкви придет в голову скатиться с ледяной горки, чем немецкому бюргеру — присесть на траву).
Ему нравится вид с вершины горы, но ему также нравится, чтобы там была каменная табличка с указанием куда смотреть, стол и скамейка, где можно присесть выпить бутылочку пива и скушать «belegte Semmel» [Круглая разрезанная булочка с ветчиной или сыром.], который он аккуратно прихватит с собой. Если в придачу немец найдет на дереве полицейское объявление, запрещающее ему делать то-то и то-то, — ему станет еще уютнее и безопаснее.
Немец не испытывает неприязни даже к дикой природе — при условии, что она дикая в меру приличия. Если ему кажется, что она слишком нецивилизованна, он принимается за работу и приручает ее. Помню, недалеко от Дрездена я обнаружил живописную узенькую долину, сходящую к Эльбе. Извилистая тропа бежала вдоль горного потока, который пенился и бурлил по камням между скал, целую милю, вдоль берегов, поросших лесом. Очарованный, я шел по тропинке, пока за поворотом не наткнулся на толпу рабочих — человек восемьдесят, если не полная сотня. Они в поте лица убирали долину и приводили поток в приемлемый вид.
Все камни, которые препятствовали току воды, тщательно выбирались, грузились в телеги и увозились. Берег по обеим сторонам выкладывался кирпичом и цементировался. Нависающие кусты и деревья, спутанные стебли ползучих растений вырывались с корнем и подрезались. Чуть ниже я увидел законченную работу — какой должна быть горная долина в соответствии с немецкими представлениями.
Вода, теперь широким ленивым потоком, текла по ровному, засыпанному гравием руслу между двух стен, увенчанных каменными карнизами. Каждые сто ярдов она осторожно спускалась по трем широким деревянным площадкам. Берега были расчищены, через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен ширмой-плетенкой и подвязан к железному пруту. Как надеются местные власти, в течение двух лет долина будет «закончена» по всей длине, и опрятноумный любитель немецкой природы сможет здесь, наконец, появиться. Каждые пятьдесят ярдов будет устроена скамейка, каждые сто — полицейское объявление, каждые полмили — ресторан.
То же самое творится от Мемеля до Рейна. Они просто убирают страну. Я хорошо помню Верталь, некогда самый романтический лог во всем Шварцвальде. Когда я спускался туда в последний раз, несколько сот итальянских рабочих стояли там лагерем, в поте лица наставляя маленький буйный Вер, как должно себя вести. Здесь берега ему обкладывали кирпичом, там подрывали ему утесы; возводили цементные ступеньки, чтобы он мог спускаться чинно и без суеты.
В Германии не болтают всякую ерунду про «живую природу». В Германии природа должна вести себя как следует и не подавать дурного примера детям. Немецкий поэт, обнаружив, как в Лодоре поднимаются воды (как это живописует, несколько бессистемно, Саути), будет в таком шоке, что не сможет остановиться и написать об этом аллитерированным стихом. Он убежит и сразу заявит о них в полицию. И недолго тогда им останется пениться и шуметь.
— Ну-ка, ну-ка, что все это значит? — сурово обратится к водам глас немецких властей. — Такого мы не можем позволить, вы знаете. Вы что, не можете подниматься спокойно? Где вы, по-вашему, находитесь?
И немецкий муниципальный совет выделит для этих вод цинковые трубы, деревянные желоба, винтовые лестницы и покажет им, как следует подниматься по-немецки, благоразумно.
Опрятная страна эта Германия.
До Дрездена мы добрались в среду вечером и пробыли там до воскресенья. Можно сказать, Дрезден — город, привлекательный во всех отношениях; но это место, где нужно пожить, а не куда можно просто съездить. Его музеи и галереи, его дворцы и сады, его прекрасное и исторически насыщенное окружение — источник наслаждения на целый сезон — за неделю только приведут в замешательство. Дрезден не такой развеселый, как Вена или Париж (которые быстро надоедают); его чары по-немецки основательнее и прочнее. Это Мекка для любителя музыки. В Дрездене за пять шиллингов можно взять место в партере (после чего вас, увы, не заставишь высидеть до конца ни одну оперу в Англии, Франции или Америке).
Дрезденская притча во языцех — все тот же Август Сильный*, «Антихрист» (как его всегда называл Карлейль), который, согласно народной молве, осточертел всей Европе, оставив более тысячи наследников. Замки, где томилась та или иная отвергнутая его возлюбленная (одна из них, упорствовавшая в своем притязании на высший титул, говорят, томилась целых сорок лет, бедняжка! — узкие подземелья, где она извела свое сердце и умерла, показывают до сих пор), — замки, которым стыдно за то или иное бесчестье, — лежат, разбросанные по окрестностям, как кости на поле боя; истории в путеводителях относятся к таковым, какие «детям», воспитанным в немецком духе, лучше не слушать. Портрет Августа в полный рост висит в великолепном Цвингере*, построенном им для звериных боев, когда горожане устали от них на рыночной площади. Мрачный, откровенно животный тип — тем не менее со вкусом и цивилизованный, что так часто сопутствует низменному инстинкту. Современный Дрезден, несомненно, многим ему обязан.
Но на что в Дрездене больше всего глазеет приезжий — возможно, на электрические трамваи. Эти огромные экипажи несутся по улицам со скоростью от десяти до двадцати миль в час, заходя в виражи что твой ирландский извозчик. В трамваях ездят все, кроме офицеров в форме, которым это запрещено. Дамы в вечерних платьях, спешащие в оперу или на бал, разносчики со своими корзинами — все сидят бок о бок. На улице трамвай — самый главный; всё и вся спешат убраться у него с дороги. Если вы не убираетесь у него с дороги и все-таки остаетесь в живых, по выздоровлении будете оштрафованы — за то, что под него попали. Впредь будете осторожнее.
Однажды после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на трамвае. Вечером, когда мы сидели в «Бельведере» и слушали музыку, Гаррис как бы между прочим заметил:
— У этих немцев вообще отсутствует чувство юмора.
— С чего ты взял? — спросил я.
— Да вот, сегодня после обеда, — ответил Гаррис, — прыгаю на один этот электрический трамвай. Хотел посмотреть город — и стою на этой площадке... Как ты ее называл?
— Stehplatz? [Место для проезда стоя.] — предположил я.