Трое за границей
Шрифт:
— А что ты просил?
— Подушку.
— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки, слово?
— Ein Kuss.
— Ну, так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuss» вроде как бы и должно быть подушкой, но только это не подушка, это — «поцелуй»... А «ein Kissen» — как раз подушка. Ты сбился на этих двух словах, и не ты первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но... Ты предложил за поцелуй двадцать марок и, судя по тому, что рассказал про девчонку... Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше ничего не рассказывать... Если я точно помню, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.
Глава VIII
Мы отъезжали в Прагу и дожидались в огромном зале дрезденского вокзала минуты, когда власть имущие позволят нам выйти на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.
— Я видел!
— Видел что? — спросил я.
Джордж был слишком возбужден и вменяемо ответить не смог.
— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите, увидите сами. Я не шучу. Это правда!
Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. В следующую секунду я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку.
— Смотри! — воскликнул он. — Я что, не прав?
Я обернулся и увидел то, что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»-англичанин и «миис»-англичанка — такие, как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской юмористической сцене.
Они были безупречны до малейшей детали.
Мужчина — высокий, худой, рыжие волосы, огромный нос, длинные бакенбарды без бороды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка, на боку театральный бинокль. В руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, который был чуть длиннее его самого.
Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно, сумел бы — ему такое было знакомо больше). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; оно обнажало пару лодыжек (да будет мне позволено говорить о подобных вещах), которые, с эстетической точки зрения, следовало бы, наоборот, скрыть. Глядя на шляпку, я подумал о г-же Хеманс* (почему — объяснить не могу). На ней были ботинки с резинками на боках (в свое время, кажется, они назывались «прюнельки»), митенки и пенсне. У нее также был альпеншток (в радиусе ста миль от Дрездена нет ни одной горы), и на поясе на ремешке болталась черная сумка. Зубы у нее торчали вперед, как у кролика, а сама она производила впечатление диванного валика на ходулях.
Гаррис бросился за камерой и, разумеется, ее не нашел. (Он никогда не может ее найти, когда нужно. Всякий раз когда мы видим, как Гаррис мечется как потерявшийся пес и вопит: «Где моя камера? Куда, черт побери, я ее дел? Вы что, не помните, оба, куда я положил камеру?» — мы уже знаем, что сегодня Гаррису наконец попалось нечто стоящее фотоснимка. Позже он вспомнит, что камера была в сумке, — то есть там, где и должна была быть на случай съемки.)
Одного лишь маскарада этим двоим было мало; они разыграли все до конца как по нотам. Они шли, оглядываясь и от изумления раскрывая рты на каждом шагу. Джентльмен держал в руке раскрытого «Бедекера»*, а леди — разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого они не понимали сами. Мужчина, чтобы привлечь внимание, тыкал в служащих вокзала своим альпенштоком, а девушка, заметив рекламу какого-то какао, сказала «Кошмар!» и отвернулась.
(Здесь ее, вообще-то, можно понять. Как можно заметить, даже в Англии, цитадели пристойности, женщине, которая пьет какао, от нашего мира, как видно из рекламы, больше ничего не требуется — ярд-полтора искусственного муслина самое большее. В Европе, какой можно сделать вывод, ей не нужны вообще никакие предметы первой необходимости. Какао заменит ей не только насущный хлеб, но, по замыслу какао-производителей, также одежду. Но это так, к слову.)
Разумеется, оба немедленно оказались в центре внимания. Будучи в состоянии оказать им скромную помощь, я извлек выгоду из пятиминутной беседы с ними. Они были очень любезны. Господин сообщил, что его зовут Джонс, что он сам из Манчестера (но откуда именно из Манчестера и где вообще находится сам Манчестер, он не знал). Я спросил его куда он едет, но этого он тоже, очевидно, не знал. Он сказал, что там будет видно. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток — для прогулок по оживленному городу вещь неудобная; он признал, что иногда мешает. Я спросил, не кажется ли ему, что москитная сетка мешает смотреть; он объяснил, что ее опускают только когда мухи уже раздражают. Я спросил его спутницу, не кажется ли ей, что ветер холодноват; она сказала, что сама это заметила, особенно на углах. Я не стал задавать все эти вопросы подряд, как здесь привожу; я искусно ввернул их в беседу, и мы расстались друзьями.
Я немало раздумывал об этом явлении и пришел к определенному заключению. Один человек, которого я встретил потом во Франкфурте и которому я описал эту парочку, сказал, что видел их сам в Париже, три недели спустя после Фашодского кризиса*. В то же время командированный от одной сталелитейной английской компании, с которым мы встретились в Страсбурге, припомнил, что видел их в Берлине во время волнений из-за трансваальских событий*. Мое заключение таково: это безработные актеры, нанятые в интересах сохранения международного мира. Министерство иностранных дел Франции, желая унять гнев парижской толпы, требующей войны с Англией, заручилось этой восхитительной парочкой и направило ее гулять по городу. Невозможно одновременно над кем-то смеяться и желать его смерти. Французская нация увидела подданного и подданную Великобритании — не на карикатуре, но как живую действительность, — и гнев разразился смехом. Удача военной хитрости побудила их позже предложить свои услуги правительству Германии — с благоприятными результатами, нам всем известными.
Наше собственное правительство могло бы выучить этот урок. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит* несколько толстых коротышек-французов, чтобы в случае необходимости пускать их вокруг, пожимающих плечами и пожирающих бутерброды с лягушками. Можно также держать колонну неопрятных сальноволосых немцев, чтобы они околачивались, дымя длинными трубками и приговаривая «So» [Так.]. Народ будет смеяться и восклицать: «Воевать с такими? Чушь несусветная!» Если не выгорит с правительством, я порекомендую этот проект Комитету борьбы за мир.
В Праге нам захотелось несколько задержаться. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый камень Праги пропитан историей и романтикой; каждое предместье было, наверное, полем брани. Это город, который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну*. Но половины несчастий городу, как представляется, удалось бы избежать, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны. Первую из этих грандиозных катастроф город начал с того, что выбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов Государственного совета. Позже он дал отмашку для начала второй, выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах*, — так случился второй пражский «Fenstersturz» [Букв. «выброс из окна».]. С тех пор в Праге было принято много других судьбоносных решений, но так как в прочих случаях насилия допущено не было, решения, надо полагать, принимались в подвалах. Для истинного пражанина окно, как чувствуется, всегда представлялось слишком соблазнительным аргументом.