Трое за границей
Шрифт:
Здесь Гаррис, в котором отцовские чувства просто вскипели, поступил так, как и следовало поступить при сложившихся обстоятельствах. Действуй он с таким же хладнокровием и рассудительностью до конца, он вышел бы из воды героем дня, и ему не пришлось бы спасать свою жизнь под градом угроз и оскорблений. Не мешкая ни секунды, он бросился к поливальщику и, схватив кишку за наконечник, попытался ее отобрать.
Что он должен был сделать — что сделал бы любой здравомыслящий человек, овладев наконечником шланга, — закрыть кран. После этого он смог бы сыграть поливальщиком в футбол, или в бадминтон, по выбору, и двадцать или тридцать человек, которые прибежали бы на подмогу, только разразились бы аплодисментами. Он же задумал, как объяснил нам впоследствии, отобрать у негодяя кишку и в наказание окатить его самого. Сам негодяй, как представлялось, задумал то же самое, а именно — сохранить кишку как оружие, посредством которого Гарриса измочить. В результате, разумеется, оказалось, что все живое и неживое в радиусе пятидесяти ярдов вымокло насквозь (кроме самих Гарриса с поливальщиком).
Один взбешенный джентльмен, вымокший так, что своя дальнейшая судьба его уже не интересовала, выскочил на арену и вступил в схватку. Все втроем они продолжили выметать кишкой перекресток. Они возносили ее в небеса, и вода обрушивалась на присутствующих муссонным ливнем. Они обращали ее к земле, и вода устремлялась бурливым потоком, сбивая каждого с ног, или мочила струей в живот, сгибая каждого пополам.
Никто из троих не ослабил хватки и не оставил кишки; никто из троих не выключил воду. Казалось, они сражались с некой слепой стихией. Через сорок пять секунд, как сообщал Джордж, который засек время, они полностью зачистили прилегающую территорию от всего живого (за исключением одной собачонки, которая, сочась как водяная нимфа, каталась под струей с боку набок, все же храбро пытаясь и пытаясь вскочить на ноги, вызывая на поединок силы ада, восставшие, как ей, по-видимому, показалось, из преисподней).
Мужчины и женщины, побросав велосипеды, бросились в лес. Из-за каждого мало-мальски подходящего дерева выглядывало по мокрой разгневанной голове.
Наконец на поле битвы появился здравомыслящий человек. Бросив вызов Смерти, он дополз до гидранта и завинтил кран. Затем из-за четырех десятков стволов начали выползать человеческие существа; кто вымок больше, кто меньше, но выраженьице про запас было у каждого.
Сначала я даже начал прикидывать, как будет сподручнее транспортировать в гостиницу останки Гарриса — на носилках или просто в бельевой корзине. В данном случае, я считаю, жизнь Гаррису спасла расторопность Джорджа. Оставшись сухим и будучи потому в состоянии бегать быстрее, он опередил толпу. Гаррис хотел было начать объяснения, но Джордж его оборвал.
— Садись, — приказал Джордж, вручая ему велосипед, — и дуй. Они не знают, что мы с тобой. Можешь нам полностью доверять. Мы не сдадим тебя. Мы будем болтаться сзади и путаться у них под ногами. Начнут стрелять — езжай зигзагами.
Я хочу, чтобы эта книга оставалась строгим перечнем фактов, нетронутых никакой фантазией, и, таким образом, предоставил описание инцидента Гаррису — дабы в повествование не вкралось ничего постороннего; чтобы оно оставалось правдой, только правдой и одной лишь правдой.
Гаррис считает, что описание гиперболизировано, но тем не менее признаёт, что один или два человека действительно могли быть «обрызганы». Тогда я предложил ему встать под струю воды, направленную из шланга с расстояния двадцати пяти ярдов, после чего попытать у него дополнительно, насколько корректен мог оказаться термин «обрызганы». Но он эксперимент отклонил. Далее Гаррис настаивает, что в катастрофу не могло попасть более шести человек максимум и что число сорок — нелепое преувеличение. Я предложил вернуться с ним вместе в Ганновер и навести по этому вопросу конкретную справку, но сие предложение он отклонил равным образом. Таким образом, я считаю, что мой рассказ является корректным и сдержанным изложением события, о котором известное число ганноверских жителей с горечью вспоминает по сегодняшний день.
Мы уехали из Ганновера в тот же вечер и прибыли в Берлин как раз вовремя, чтобы поужинать и пройтись перед сном. Берлин разочаровывает: в центре от людей некуда деться; окраины безжизненны; единственная достопримечательность, улица Унтер-ден-Линден — попытка совместить Оксфорд-стрит с Елисейскими Полями — не производит никакого впечатления ровным счетом (для своих размеров широковата); берлинские театры изысканны и очаровательны, игре актера в них придается большее внимание, чем костюму и декорациям, репертуар часто меняется, успешные вещи идут снова и снова (только не каждый день, так что вы можете неделю подряд ходить в один и тот же берлинский театр и каждый вечер смотреть новую пьесу); опера не заслуживает внимания; оба мюзик-холла отличаются пустой пошлостью и банальностью, устроены плохо (слишком просторные и потому неуютные). В берлинских кафе и ресторанах самое оживленное время — с полуночи до трех утра. Причем большинство завсегдатаев в семь снова уже на ногах. Или берлинец разрешил величайшую проблему современности — как обходиться без сна, или, вместе с Карлейлем*, взгляд его устремлен в Вечность.
Лично я больше не знаю такого города, где позднее время в такой же моде, — за исключением Санкт-Петербурга. Но петербуржцы не встают рано утром. В Санкт-Петербурге представления в мюзик-холлах, которые принято посещать после театров (полчаса езды в быстрых санях), фактически не начинаются раньше полуночи. В четыре утра через Неву приходится буквально протискиваться, и в Санкт-Петербурге самые удобные поезда — которые ходят в районе пяти утра. Эти поезда и спасают русского от необходимости рано вставать. Он желает своим друзьям «спокойной ночи» и после ужина со спокойной совестью едет на вокзал, не доставляя лишних хлопот домашним.
Потсдам, берлинский Версаль, — прелестный городок, расположенный среди лесов и озер. Здесь, на тенистых дорожках обширного спокойного парка Сан-Суси, легко можно представить, как тощий высокомерный Фридрих прогуливался со строптивым Вольтером*.
Следуя моему совету, Джордж с Гаррисом согласились не задерживаться в Берлине, а поспешить в Дрезден. Почти все, что может предложить Берлин, лучше смотреть не в Берлине, и мы решили удовлетвориться просто поездкой по городу. Портье порекомендовал нам извозчика, который, так заверил портье, в два счета покажет нам все, что можно здесь показать. Сам извозчик, заехавший за нами наутро в девять, был сущим кладом. Это был умный, интеллигентный человек, хорошо знающий город; его немецкий мы без труда понимали, он сам знал немного английский, которым при необходимости можно было заполнять наши провалы в немецком. Словом, извозчик был безупречен, но вот лошадь его оказалась самой черствой скотиной, на каких мне вообще доводилось ездить.
Она невзлюбила нас с первого взгляда. Первым из гостиницы вышел я. Она обернулась и осмотрела меня холодным стеклянным глазом. Затем переглянулась с другой лошадью, своей подругой, стоявшей рядом. Я знаю, что она сказала. Морда у нее была выразительна, и она ничего не пыталась скрыть. Она сказала:
— Летом у нас попадаются такие клоуны — вообще просто.
В следующий момент появился Джордж и подошел ко мне. Лошадь снова обернулась и посмотрела. (Я ни разу не видел, чтобы лошади могли так выворачиваться. Я видел, какие штуки проделывает со своей шеей жираф, глаз просто не оторвешь, но наше животное больше смахивало на кошмар, который приснится после пыльного дня в Эскоте*, подкрепленного обедом с шестеркой старых друзей. Если бы оно просунуло морду между своих задних ног и посмотрело на меня оттуда, я бы, наверно, не удивился.) Похоже, Джордж произвел на нее еще большее впечатление, чем я сам. Она опять повернулась к своей подруге:
— Вообще просто. Наверно, где-то их специально выращивают.
И она продолжила слизывать мух со своего левого плеча. (Я подумал, что она, должно быть, в юности утратила мать, и ее воспитала кошка.)
Мы с Джорджем забрались в экипаж и стали ждать Гарриса. Он появился чуть позже. Лично мне показалось, что вид у него был весьма изящный. На нем был белый фланелевый костюм с бриджами, заказанный специально для езды на велосипеде в жару. Шляпа его, возможно, была несколько незаурядной, но от солнца защищала как следует.