Трое за границей
Шрифт:
Если же, несмотря ни на что, британский ученик все-таки приобретет, пусть посредством какого-нибудь Ана, какое-нибудь представление о французском языке, британская система образования приготовит ему дальнейшие препоны, предоставив ему в поддержку нечто, в проспектах учебного заведения обозначаемое «носителем языка». Этот французский «носитель языка» (который обычно, к слову, бельгиец), без сомнения, человек достойный и в состоянии — это на самом деле так — понимать свой родной язык и говорить на нем более-менее бегло. На этом его квалификация заканчивается. Носитель языка неизменно оказывается человеком, поразительно неспособным кого-либо чему-либо научить. Надо полагать, носителя языка подбирают
Носитель языка — постоянный комический персонаж. Ни одна английская школа никогда не примет на работу француза с чувством собственного достоинства. Если у носителя языка окажется несколько безобидных странностей, над которыми можно поиздеваться, тем в большем почете он будет у работодателя.
В классе он естественным образом воспринимается как ходячий анекдот. Те два-три-четыре часа в неделю, которые преднамеренно расходуются на этот античный фарс, с нетерпением предвкушаются мальчиками как радостная интерлюдия к невыразительному, во всем прочем, существованию. Затем, когда гордый родитель берет с собой сына и наследника в Дьепп (просто чтобы узнать, что парень не в состоянии даже позвать извозчика), он поносит не систему образования, а ее непорочную жертву.
Свои замечания я ограничиваю французским, потому что это — единственный язык, которому мы пытаемся учить детей в школе. (На английского мальчика, умеющего говорить по-немецки, посмотрят как на врага отечества.) Почему мы тратим время, обучая таким образом хотя бы даже французскому, постичь я никогда в состоянии не был. Полное незнание языка заслуживает уважения; но это вот якобы знание французского, которым мы так гордимся (оставим в покое журналистов из юмористических журналов и романисток, для кого оно — кусок хлеба), только выставляет нас на посмешище.
В немецкой школе методика немного иная. Каждый день один час посвящается одному языку. При этом принцип не в том, чтобы за каждым уроком дать парню время забыть выученное в прошлый раз, — принцип в том, чтобы ученик успевал. Развлекать чудаком-иностранцем его не будут. Нужный язык преподается учителем-немцем, который знает его вдоль и поперек, — так же, как собственный. Возможно, подобная система не дает немецкому ученику такого совершенства в произношении, по которому туриста из Англии сразу узнают где бы то ни было. У нее есть другие преимущества. Мальчик не называет учителя «лягушатником» или «немцем-перцем-колбасой» и не готовится к уроку английского или французского как к соревнованию доморощенных остроумцев. Он просто сидит и старается, себе на благо, овладеть иностранным, не напрягая (насколько это возможно) близких и окружающих. Окончив школу, он в состоянии говорить не только о перочинных ножах, тетушках и садовниках, но также о европейской политике, об истории, о Шекспире, о стеклянной арфе* — смотря о чем завяжется разговор. Рассматривая немцев с точки зрения англосакса, в этой книге, может быть, я и найду лишний случай к ним прицепиться. Но с другой стороны, нам есть немало чему у них поучиться. Что же касается здравого смысла, применительно к образованию, они дадут нам сто очков вперед и положат на лопатки одной левой.
С юга и запада Ганновер окружен великолепным лесом — Айленриде; здесь развернулась трагедия, в которой Гаррис сыграл ведущую роль.
В понедельник после обеда мы катались по этому лесу, в компании многих велосипедистов — в солнечный день для ганноверцев это излюбленное место отдыха, и тенистые тропы здесь заполняются счастливым беззаботным народом. Среди прочих каталась красивая молодая девушка на новеньком велосипеде. В велосипедном спорте она явно была новичком. Как подсказывала интуиция, должен был наступить момент, когда ей потребуется помощь, и Гаррис, со свойственным
У Гарриса, как он иногда объясняет нам с Джорджем, есть дочери — или, говоря вернее, дочь, которая с годами, без сомнения, перестанет ходить «колесом» на газоне у дома и превратится в достойную прекрасную леди. Этот факт естественным образом сообщает Гаррису интерес к прекрасным молодым девушкам в возрасте до тридцати пяти лет (или около того; они, как он утверждает, напоминают ему о доме).
Мы проехали пару миль и увидели перекресток, где сходилось пять дорожек. На перекрестке стоял рабочий со шлангом и поливал дорожки водой. Кишка, поддерживаемая на каждом стыке парой колесиков, вилась за ним огромным червем. Поливальщик двумя руками крепко держал червяка за шею, — направляя то в одну сторону, то в другую, то задирая, то опуская, — а из пасти червя в объеме одного галлона в секунду била могучая струя воды.
— Насколько лучше технология, чем у нас, — заметил Гаррис с воодушевлением. (Гаррис склонен к неизменной и суровой пристрастности в отношении всего британского.) — Насколько проще, быстрее и экономичнее! Смотрите, таким методом один человек за пять минут обработает такую площадь, на что у нас, с нашими колымагами, уйдет полчаса.
Джордж, сидя на тандеме за мной, сказал:
— Ну да, а еще он, если чуть зазевается, таким методом так обработает целую толпу, что никто не успеет просто убраться.
Джордж, в отличие от Гарриса, британец до мозга костей. (Помню, Гаррис как-то раз привел Джорджа в глубокое патриотическое возмущение, предложив ввести в Англии гильотину. «Это гораздо аккуратнее», — заметил Гаррис. «Да и хрен с ним, — ответил Джордж. — Я англичанин, меня вполне устроит виселица».)
— У нашей тележки могут быть свои недостатки, — продолжил Джордж, — но ты рискуешь только вымочить ноги, и от нее можно еще увернуться. А с такой вот машиной он достанет тебя и за углом, и на чердаке.
— На них смотреть — одно удовольствие! — продолжал Гаррис. — Какой профессионализм! Я видел, как в Страсбурге человек поливал площадь. Народу была просто толпа; он полил каждый булыжник, и ни у кого даже шнурок не намок. Просто удивительно, как они высчитывают расстояние. Они пускают струю прямо под ноги, потом над головой, и так, что вода падает сразу за пятками, потом...
— Тормозни-ка, — сказал Джордж.
— Зачем? — обернулся я.
— Хочу слезть и досмотреть представление из-за дерева. В этом деле могут быть виртуозы, как говорит Гаррис, но нашему исполнителю, мне кажется, чего-то не достает... Он только что окатил собаку, а сейчас поливает столб. Я хочу подождать, пока он закончит.
— Ерунда, — отозвался Гаррис. — Он тебя не замочит.
— Так вот я и хочу убраться, — отозвался Джордж, спрыгнул с велосипеда и, заняв позицию за стволом на редкость могучего вяза, вытащил трубку и принялся ее набивать.
Мне не хотелось оставаться с тандемом один на один; я спрыгнул и присоединился к Джорджу, прислонив велосипед к дереву. Гаррис прокричал что-то насчет того, какое бесчестье мы для страны, подарившей нам жизнь, и покатил дальше.
В следующий момент я услышал отчаянный женский крик. Выглянув из-за ствола, я сообразил, что крик исходил от упомянутой ранее молодой элегантной дамы, про которую, заинтересовавшись поливальщиком, мы забыли. Медленно и неотвратимо она катила сквозь проливной дождь, бьющий из шланга. Как видно, она пришла в такой ужас, что не догадалась ни спрыгнуть, ни отвернуть. С каждой секундой она промокала все больше, а человек с кишкой (который был либо пьян, либо слеп) продолжал поливать ее с конченым хладнокровием. Проклятия сыпались на него со всех сторон, но он не обращал на них никакого внимания, ровным счетом.