Трое за границей
Шрифт:
Немец как торговец, я склонен считать, если его характер значительно не изменится, всегда будет далеко позади своего англосаксонского конкурента; и это по причине собственных добродетелей. Для него жизнь — нечто более важное, чем просто гонка за материальными ценностями. Стране, которая закрывает банки и почтовые конторы на два часа в середине дня, идет домой и наслаждается спокойным обедом в кругу семьи (возможно, вздремнув на десерт), нечего надеяться (и, возможно, она к этому и не стремится) выдержать конкуренцию с нацией, которая ест стоя, а спит с телефоном над головой.
В Германии нет (во всяком случае, до сих пор) заметного расслоения между классами, чтобы за место под солнцем стоило драться не на жизнь, а на смерть. За исключением земельной аристократии, куда невозможно пробиться, социальный статус здесь почти ничего не значит. Фрау Профессорша и фрау Жестянщица еженедельно встречаются за чашкой кофе и делятся сплетнями на основе взаимного равенства. Ливрейный конюх и врач пьют за здоровье друг друга в своей любимой пивной. Состоятельный подрядчик, снарядив для загородной поездки вместительный фургон, приглашает с собой десятника и портного с семьями. Каждый вносит свою долю выпивки и закуски, и на обратной дороге все поют хором.
Пока такое положение дел сохраняется, нет нужды тратить лучшие годы жизни на то, чтобы наскрести состояние в обеспечение своей маразматической старости. Вкусы немца (и, что гораздо важнее, вкусы его жены) стоят недорого. В доме ему нравятся щедро обитые красным плюшем стены, изобилие позолоты и лака. Но вот так ему нравится, и, возможно, это ничуть не хуже, чем смесь елизаветинской подделки с суррогатом под Людовика Пятнадцатого*, с электрической подсветкой и заляпанная фотографиями. Может быть, он наймет местного живописца и распишет наружные стены кровопролитной битвой (в которой крупную роль будет играть входная дверь внизу, в то время как Бисмарк*, как некий ангел, будет невнятно порхать наверху между окнами спальни). В то же время он с большим удовольствием ходит в картинные галереи любоваться своими старыми мастерами; а так как в «Фатерланде» частная коллекция еще не вошла в число прочих общественных институтов, немцу не приходится тратить деньги, превращая свой дом в антикварную лавку.
Немец — любитель поесть. В Англии тоже еще попадаются фермеры, которые, говоря, что «деревня — значит голод», наедаются до отвала семь раз в сутки. В России раз в год устраивается недельное пиршество, во время которого случается много смертей от объедания блинами; однако это мероприятие, как религиозное торжество, является исключением. Но по общей статье немец как едок далеко превосходит все нации человечества. Он поднимается рано и, пока одевается, выпивает на ходу несколько чашек кофе и съедает полдюжины горячих булочек с маслом. Однако за то, что называется собственно «завтрак», немец садится не ранее десяти. В час или в половине второго — обед, главная трапеза. Это серьезное дело, которому отводится часа два. В четыре часа немец идет в кафе, ест пирожные и пьет шоколад. Вечер немец посвящает еде просто так — не ужинает за столом (или редко), а несколько раз перекусывает: бутылочка пива и «belegte Semmel» [Круглая разрезанная булочка с ветчиной или сыром.] (или два) часов этак в семь; еще одна бутылочка пива и «Aufschnitt» [Мясная закуска.] в антракте в театре; небольшая бутылка белого вина и «Spiegelei» [Яичница.] перед тем как идти домой; затем кусочек колбасы или сыра, запитые опять пивом, перед тем как отправиться спать.
Но он не гурман. Французские повара и французские цены в немецком ресторане — не правило. Пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает большинству дорогих бордо и шампанских. (В общем-то, правильно делает: невольно подумаешь, как в сердце француза-виноторговца, всякий раз когда он отправляет бутылку в немецкий отель или ресторан, вскипают воспоминания о Седане*. Месть совершенно дурацкая, учитывая, что это вино, как правило, пьют вовсе не немцы; возмездие падет на голову какого-нибудь безвинного странствующего англичанина. Впрочем, французский виноторговец, возможно, помнит также и Ватерлоо* и считает, что в любом случае счет в его пользу.)
В Германии дорогих развлечений не предлагают и не требуют. В «Фатерланде» все уютно и по-домашнему. Немец не платит за роскошные удовольствия, не тратится на показную жизнь, не одевается из расчета на круг зазнавшихся богачей. Свое главное удовольствие — место в опере или в концерте — он получит за несколько марок; его жена с дочерьми пойдут в театр в простом платье, накрыв голову шалью. Такое отсутствие рисовки в масштабах целого государства английский глаз просто радует. Собственный выезд — редкость, и даже «Droschke» [Извозчичьи дрожки.] приходят на помощь только тогда, когда на электрическом трамвае, который и быстрее, и чище, не доберешься.
Таким образом немец сохраняет свою независимость. Лавочник в Германии не виляет хвостом перед покупателем. В Мюнхене я составил компанию одной английской даме в прогулке по магазинам. Привыкнув ходить по магазинам в Лондоне и Нью-Йорке, она ворчала на всякую вещь, которую ей показывали. Это не значит, что товар ей не нравился по-настоящему, — таков был ее метод. Она уверяла, что в других местах все это гораздо лучше и стоит намного дешевле (это не значит, что она вправду так думала, она просто считала, что продавцам говорить лучше так). «Вашему товару не достает вкуса, — говорила она хозяину (она, как я сказал, обижать его не хотела; это был ее метод), — у вас все одно и то же; все уже вышло из моды; все это так банально; все это до первой стирки». Хозяин не спорил, не возражал. Он положил вещи обратно в коробки, положил коробки обратно на полки, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.
— Он собирается возвращаться? — спросила дама спустя пару минут.
Это был не столько вопрос, сколько просто нетерпеливое восклицание.
— Сомневаюсь, — сказал я.
— Почему же? — спросила она в большом удивлении.
— Думаю, — сказал я, — вы ему надоели. Скорее всего, сейчас он за этой дверью курит трубку и читает газету.
— Ну и лавочник! — сказала моя знакомая, собирая пакеты в кучу и негодующе покидая лавку.
— У них так, — объяснил я. — Вот он товар. Нужен — берите. Не нужен — нечего ходить и морочить голову.
В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низенький англичанин рассказывает историю, о которой я бы на его месте не распространялся.
— Торговаться с немцем, — сказал низенький англичанин, — бессмысленно. Они, похоже, не понимают, что это такое. В витрине на Георгплатц вижу первое издание «Разбойников»*. Захожу, спрашиваю, сколько стоит. За прилавком какой-то подозрительный тип. «Двадцать пять марок», — говорит, и продолжает читать. Я говорю, что вот только несколько дней назад видел такую же, только лучше, за двадцать. Ну, так всегда говорят, когда покупают, это всем ясно. Он спрашивает: «Где?» Говорю: в Лейпциге, в одном магазине. «Ну, поезжай в Лейпциг, — говорит, — и покупай там». Как будто ему все равно, куплю я ее или нет. «Ну так за сколько уступите», — говорю. «Я вам уже сказал, — говорит, — двадцать пять марок». Раздражительный такой тип оказался. «Да она того не стоит», — говорю. «Я не говорил, что стоит, или как?» — и сверкает глазами. «Даю десять марок», — говорю. Ну, думаю, может быть, сговоримся на двадцати. Он поднимается. Ну, думаю, сейчас выйдет из-за прилавка и достанет мне книгу. Нет, подходит прямо ко мне. А сам тип увесистый... Хватает меня за плечи, вытаскивает меня на улицу и захлопывает за мной дверь. Я никогда в жизни не был так удивлен.
— Но книга ведь стоила таких денег? — предположил я.
— Конечно стоила, — ответил низенький англичанин. — Стоила еще как! Но разве же так торгуют?
Если немецкий характер что-нибудь да изменит, это будет немецкая женщина. Сама она меняется быстро — прогрессирует, как говорим мы. Десять лет назад ни одна немка, дорожащая своей репутацией и рассчитывающая выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня они колесят по стране тысячами. Старики качают головами; молодые догоняют и едут рядом. Еще не так давно в Германии считалось, что женщине не подобает кататься на катке по внешнему кругу. Умение кататься правильно, как считалось, заключалось в том, чтобы безвольно повиснуть на каком-нибудь родственнике мужского пола. Теперь она отрабатывает восьмерки самостоятельно, пока какой-нибудь молодой человек не устремится на помощь. Она играет в теннис, и я даже наблюдал — с безопасного расстояния, — как она управляет двуколкой.