Трое за границей
Шрифт:
В пользу дуэли вообще, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но «мензура» не служит никакой доброй цели. Это ребячество и, будучи жестокой и зверской игрой, меньшим ребячеством от этого не становится. Раны сами по себе не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого они размера. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву*, но что можно сказать о клубе отцов, которые соберутся два раза в неделю сбивать яблоки с голов своих сыновей арбалетными стрелами? Результатов, которыми так гордятся юные немецкие господа, можно добиться дразня дикую кошку. Вступить в общество только с тем, чтобы тебя изрубили вдоль и поперек, значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники сообщают нам о дикарях в Центральной Африке, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что скачут и полосуют друг друга. Но Европе необязательно их передразнивать. «Мензура», на самом деле, — reductio ad absurdum [Сведение к абсурду. — Лат.] обычной дуэли; и если сами немцы не наблюдают такого абсурда, отсутствию у них чувства юмора остается только сочувствовать.
Но если можно не соглашаться с общественным мнением, которое «мензуру» поддерживает и культивирует, то ее сторонников по крайней мере можно понять. Университетский же устав, который если не поощряет пьянство, то по меньшей мере закрывает на него глаза, с трудом поддается аргументированному разумению. Собственно, не все немецкие студенты пропойцы; больше того, большинство — трезвенники, да и вообще трудяги. Но меньшинству, чьи амбиции на флаг в авангарде беспрепятственно удовлетворяются, нескончаемой белой горячки удается избежать только благодаря умению (приобретенному известной ценой) не просыхая полдня и полночи как-то еще держаться своих пяти чувств. Спиваются не все подряд, но в любом университетском городе встретить молодого человека неполных двадцати лет с телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха — обычное дело*.
Немецкую девушку можно очаровать лицом, исполосованным до такой степени, что начинает казаться, будто оно составлено из чужеродных материалов, для использования друг с другом не предусмотренных, — это доказанный факт. Но никакой привлекательности в жирной пятнистой коже, в брюхе-эркере (раздувшемся так, что вся конструкция грозит опрокинуться), наверное, все-таки нет. Хотя чего следует ожидать, когда юноша начинает пивную сессию с «Fruhschoppen» [Ранняя, или утренняя кружка.] в десять утра и заканчивает ее в «Kneipe» [Кабак; место, чтобы напиться.] в четыре утра?
«Kneipe» — то, что мы называем «мальчишник», который может быть как безобидным, так и весьма хулиганским, — в зависимости от состава участников. Студент приглашает своих однокурсников — от десятка до сотни, — в кафе и пичкает таким количеством пива и дешевых сигар, какое только допустит инстинкт самосохранения. Организатором мальчишника может быть сама корпорация.
Здесь, как и во всем прочем, наблюдаешь немецкое чувство порядка и дисциплины. Когда появляется новый гость, все сидящие за столом вскакивают и, щелкнув каблуками, приветствуют вошедшего. Когда все в сборе, выбирается председатель, в обязанности которого входит называть номера песен. Отпечатанные песенники — один на двоих — разложены на столе. Председатель называет номер двадцать девять. «Первый куплет!» — кричит он, и все запевают, и каждые двое держат между собой книжку, как держат во время церковной службы псалтырь. В конце каждого куплета все замолкают и ждут, пока председатель не даст сигнал к следующему. Так как каждый немец обучен пению и у большинства хорошие голоса, общий эффект — потрясающий.
Хотя манерой пение напоминает церковное славословие, в текстах иногда встречаются словечки, исправляющие подобное впечатление. Но будь это патриотический гимн или сентиментальная баллада, или песенка, содержание которой способно шокировать среднего британского юношу, — все исполняется с суровой серьезностью, без смеха и без единой фальшивой ноты. В конце председатель восклицает «Прозит!», каждый отвечает «Прозит!», и в следующий момент все стаканы опустошаются. Пианист поднимается и отдает поклон — все кланяются ему в ответ; входит фрейлейн и наполняет стаканы заново.
В перерывах между песнями произносятся тосты, на них отвечают, но хлопают сдержанно и еще меньше смеются. Среди немецких студентов более принято улыбаться и в знак одобрения важно кивать.
Особенный тост, под названием «Salamander», поднимаемый в честь особо почетного гостя, выпивается с необыкновенной торжественностью.
— Einen Salamander reiben [Растереть «Саламандру».], — говорит председатель.
Мы все поднимаемся и стоим, как полк по стойке «смирно».
— Sind die Stoffe parat? [У всех доверху?] — спрашивает председатель.
— Sunt [Воистину. — Лат.], — отвечаем мы в один голос.
— Ad exercitium Salamandri! [К исполнению «Саламандры»! — Лат.] — говорит председатель, и мы готовы.
— Eins!
Мы начинаем водить стаканы кругами по столу.
— Zwei!
Снова гремят стаканы.
— Drei!
И снова.
— Bibite! [Пейте! — Лат.]
Все одновременно, как механизмы, осушают стаканы и воздевают их над головой.
— Eins! — командует председатель.
Дно пустого стакана ходит кругами по столу — будто волна убегает назад с каменистого берега.
— Zwei!
Волна вновь набегает и замирает.
— Drei!
Стаканы с единым грохотом ударяются в стол; мы снова на своих местах.
Пара студентов на таком мальчишнике может развлечься: осыпать друг друга оскорблениями (понятно, в шутку) и затем вызвать друг друга на пивную дуэль. Назначается рефери; наполняются две огромные кружки; студенты садятся друг напротив друга, схватив кружки за ручки; все взгляды прикованы к дуэлянтам. Рефери дает старт, и пиво бурлящим потоком устремляется в глотки. Тот, кто первым бьет своей осушенной кружкой в стол, — победитель.
Иностранцам, решившим отведать «Kneipe» сполна, выдержав немецкий стиль, не помешает перед выполнением всех процедур приколоть к сюртуку свое имя и адрес. Немецкий студент — сама обходительность; независимо от собственного состояния он проследит, чтобы гость, тем или иным образом, к утру благополучно оказался дома. Но ожидать, что он будет помнить адрес, от него, понятно, не следует.
Мне рассказывали историю о трех иностранцах на одном берлинском мальчишнике, которая могла иметь трагические последствия. Иностранцы решили строго соблюсти все правила. Они объявили о своем намерении, что было встречено аплодисментами; каждый написал свой адрес на карточке и приколол ее к скатерти перед собой. В этом и заключалась ошибка. Им следовало, как уже говорилось, приколоть карточки к своим сюртукам. Человек за столом может куда-нибудь пересесть; может, сам того не заметив, оказаться вообще с другой стороны. Но на любом месте сюртук всегда при нем.
Где-то после полуночи председатель предложил (к удобству тех, кто еще стоял на ногах) всех джентльменов, уже неспособных оторвать голову от стола, переправить домой. Среди тех, для кого происходящее утратило интерес, были три англичанина. Было решено уложить их в карету извозчика и вернуть домой под присмотром относительно говоря трезвого студента. Если бы англичане в продолжение всей пирушки оставались на своих изначальных местах, все было бы хорошо. Но, к несчастью, они не сидели на одном месте, и к какой карточке принадлежал теперь какой джентльмен — не знал никто, и меньше всех — сами три джентльмена.