Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
Пятерка по математике была для Лодьки столь же редким явлением, как, скажем, радуга в январе. Кстати, суть задачи он через полчаса уже забыл, но пятерке радовался до конца занятий. Хорошего настроения добавила на четвертом уроке пятерка по немецкому — явление не столь редкое, но тоже приятное, особенно в сумме с "геометрической" отметкой.
А дома Лодьку ждала еще одна радость: он выудил из почтового ящика папино письмо. Ничего нового в письме не оказалось, но и плохого не было, а это уже плюс.
Однако почти сразу внутри у Лодьки поселилась опаска.
О первой пакости он узнал почти сразу. Пришедшая на обед мама сообщила, что вернется с работы нынче поздно: какое-то у них методическое совещание.
Лодька уже не был, конечно, малышом Севкой, который зимними темными вечерами изводился от беспокойства, если мама задерживалась на работе. Но и сейчас, когда ее долго не было, в Лодьке начинала ныть тоскливая тревога (хотя он и притворялся беспечным). И чем позднее час, тем нытье это становилось ощутимее: "Не случилось ли там чего-нибудь?"
— Не впадай в уныние, — сказала мама (Лодькина беспечность ее никогда не обманывала). — Я все равно окажусь дома раньше, чем ты отведешь душу на катке и проводишь мадемуазель Станиславу...
Но дело в том, что именно сегодня "мадемуазаль Станислава" пойти на каток не могла.
— Ох, ты понимаешь, в школе готовится спектакль к дружинному сбору, у меня репетиция...
Ну, ладно... Лодька сделал задание по русскому (с остальными "как-нибудь так"), принес от колонки два ведра воды, притащил из дровяника на кухню охапку поленьев ("Работничек ты наш", — сказала соседка тетя Тася). А ранними синими сумерками отправился Лодька к приятелям на горку. Закрученный "коньковыми" радостями и знакомством со Стасей, он не был на улице Герцена уже целую неделю, а с Борькой виделся лишь в школе, урывками.
На катушке все было, как прежде. Куча народа, веселые вопли, игра в "пятьсот веселых", шуршанье фанерных листов на отражающей уличную лампочку ледяной полосе.
Только вот Борьки в компании не оказалось.
Лодька несколько раз прокатился с горы на выпрошенной у Валерки Сидоркина фанерке и отправился к Борьке домой. И увидел, что он шагает от калитки навстречу.
— Борь, а я к тебе! Может, махнем на каток? Неохота толкаться в этой каше...
Но Борька был озабочен. И Лодьке, вроде бы, не рад.
— Знаешь... я не могу сегодня...
— Почему?
— Дело тут одно...
Лодьку сразу скребнула Борькина уклончивость. Он спросил в лоб:
— Что за дело?
— Ну... — объясняться Борька не был настроен, однако и врать не хотел. — Бабка Каблучиха устраивает елку, просила, чтобы я пришел...
— Она с печки упала? Какая елка! Девятнадцатое января.
— В том-то и дело. Она сказала, что сегодня праздник Крещенье, последний день каких-то святок. Раньше во все эти святочные дни устраивались елки. А она ведь привыкла все по-старинному. Вот и решила...
— А ты-то ей зачем? Или Зина позвала?
— Ну, и Зина. Но больше бабка...
— С какой стати? За то,
Борька ответил сумрачно (ясно было, что хочется ему скорее уйти).
— Не в Дуне дело. Она попросила недавно дорожки на дворе расчистить, там сугробы намело. Ну, я позвал пацанов, кого встретил поблизости. Гарика там, Синего, еще кой-кого... шесть человек. Мы вкалывали часа два. А бабка потом и говорит: "Вот молодцы. Ты, Боренька, девятнадцатого вечером позови этих мальчиков ко мне на елку, всех, кто работал...
— А я не работал. Значит, рылом не вышел, — мрачно подвел итог Лодька.
— Лодь, да я-то при чем? Она заранее всех посчитала, поименно. Чтобы каждому пирожок да конфетку... А тебя же правда не было...
"Тьфу, — подумал Лодька, — не больно-то и надо". Хотя, по правде говоря, любопытно было бы посмотреть, как это — старинная елка в старинном доме. Небось, с настоящими свечками... Но обиднее всего было чувствовать, как неловко и боязливо вертится перед ним Борька. Чего уж так-то извиваться...
Чтобы не подумалось Борьке, что он, Лодька, уязвлен, пришлось небрежно хмыкнуть:
— А чего это бабке вздумалось елку праздновать? Вреде бы, в прошлые годы такого не было...
— Не знаю... Может, решила Зинку поразвлечь, та что-то совсем разболелась, почти не встает... — Борька вдруг оживился: — Лодь, знаешь что? У меня пять рублей есть. Возьми!
— Зачем?!
— Возьми и проешь! Рядом с рестораном "Сибирь" буфет есть, в нем такие пирожки! Пусть у тебя тоже будет праздник!
Он сдернул с Лодькиной ладони сырую варежку, вложил ему в ладонь скомканную бумажку...
Что следовало сделать?
По всем человеческим законам (и тем, что в книжках, и тем, что в жизни) полагалось швырнуть бумажный комок в Борькину рожу, гордо повернуться и с этой поры вести себя так, будто нет на свете Бориса Аронского.
Но... а как жить, если его нет? Если столько времени он был, а теперь все мигом зачеркнуто?
А может, он просто не понимает, что делает? Может, запутался, и не знает, как из этой путаницы выбраться? И от громадной неловкости уцепился за такой вот выход? Наверно, по правде хочет утешить Лодьку, только не хватает ума понять, что не для каждого пирожки — утешенье и радость...
Друг — он какой ни на есть, а друг, иного все равно нет. А швырнуть ему эти пять рублей — будто швырнуть перчатку. После этого раньше была бы дуэль, а теперь просто разрыв навеки. Неизвестно, что хуже...
Лодька усмехнулся, сунул скомканную пятирублевку в карман, сказал: "Ну что ж, веселись..." и пошел вдоль забора к улице Дзержинского. Очень хотелось оглянуться, но Лодька не стал. Пусть Борька посмотрит ему вслед, поскребет в затылке (хотя бы мысленно). А потом Лодька в откровенной и обстоятельной беседе прочистит ему мозги. "Откупиться хотел, что ли? Балда! Скажи спасибо, что я понимаю, какая ты балда и не обижаюсь..." Борька наверняка будет сопеть и бормотать неуклюжие оправдания. И все постепенно станет, как раньше...