Трофейная банка, разбитая на дуэли
Шрифт:
"И еще, Господи... пусть с Юриком не случится никогда ничего плохого... И пусть у Борьки в голове малость поубавится всего такого... а то сам не понимает, что делает и что мелет языком..."
Сидевший под башней седой старик с белой растрепанной бородой и в широкой тельняшке смотрел спокойно и снисходительно. Ему было не привыкать к Севкиным-Лодькиным просьбам — порой жалобным и слезливым, порой испуганным и путаным. А порой и к сбивчивым словам благодарности. Он никогда не обижался Лодьку. С чего это Бог будет обижаться на бестолкового пацана!.. Но всегда ли он считал нужным помогать этому безалаберному мальчишке?
"Но всегда и не надо! Только в самом главном!.. Я ведь никогда и не прошу всякую ерунду..."
В
А вот о Борьке он все же решился попросить. Потому что друг — это разве ерунда...
Лодька вспомнил, как еще год назад делился с Борькой своим планом построить из картона и ватмана макет Спасской церкви. Чтобы ночью, при падающем из окна фонарном свете маленький храм на полке выступал из полумрака и казался частью того Города, который Лодька не раз видел в своих снах... То есть про Город Лодька Борису не сказал, но тот и так поддержал идею. Однако идей у них у двоих возникало множество, а на следующий день энтузиазм угасал. Так же и в тот раз. Однако Лодька не забыл о своих планах совсем. Иногда встряхивался: "А хорошо бы..."
И сейчас он встряхнулся опять. Если потратить Борькину пятерку на материал для макета, здесь не будет никакой унизительности. Наоборот! Деньги пойдут на их общее дело! И дело это поможет забыть то, что случилось нынче (и о чем Борька, наверно, уже и не вспоминает)...
Магазин "Когиз" с отделом канцтоваров был в двух кварталах. Работал он до семи часов, а сейчас, наверно, не было и шести. И взбодрившийся Лодька зашагал на улицу Республики.
Он купил в "Когизе" альбом для черчения с твердыми ватманскими листами, бутылочку конторского клея, две картонные папки. Осталось чуть больше рубля. Борька потратил эту сдачу на общую тетрадку в зеленой ледериновой корочке. Подумал, что может быть в ней, такой летней, начнет наконец без задержки писаться сложившаяся в голове повесть "Тайна Изумрудного залива". Вот прийти сейчас домой, сесть к столу, открыть первый лист — и все пойдет как надо!
Лодька так и сделал: пришел, сел, открыл. Но дальше нескольких слов — "На высоком берегу, среди вековых тополей стояла старинная церковь" — дело не пошло. Мысли раскатывались, как мелкие шарики по гладкому стеклу. И каждая была о своем — о задачке про центр окружности (напрочь забылись условия), о созвездии Ориона, которое сверкало над логом, когда шел к дому; о немецком слове die Кlapperschlange, что означает "гремучая змея", а дословно — "громыхающий шланг" (ну и дребедень лезет в голову!); о "Пылающем острове"... А самый увесистый шарик был мыслью о Стасе. Он будто подсказывал, что про нее следует написать стихи...
Ну вот! А зачем тогда эта новая тетрадка? Стихи Лодька — еще с той поры, когда был Севкой — записывал в тетрадь, подаренную Алькой Фалеевой. (Как она, Алька, заботилась о Севке! Утешала, если злобная Гетушка доводила его до слез. Угощала то горбушкой, то кусочками рафинада. Один раз прямо на уроке, под партой, заштопала на колене его разодранный чулок. Снабжала его, растяпу, перышками, карандашами, резинками... И такую замечательную тетрадь принесла на день рожденья...) А стихов-то в тетради было до сих пор всего ничего, чуть больше десятка. Первое стихотворение — — трескучие строчки про революцию "Свергнут царь и свергнута вся свита..." Потом — "Мой папа не вернулся с моря..." А последнее — то, что сочинил в шестом классе: про кольчугу и Дантеса. С той поры Лодька ничего не рифмовал, поскольку понял окончательно, что поэтом все равно никогда не станет, нечего зря силы тратить. Другое дело приключенческие книжки, писать которые — занятие очень увлекательное (хотя и неимоверно трудное, ни
Лодька начал придумывать. Но почти сразу включились тормоза. Потому что нужна была рифма к имени "Стася", а ничего не подбиралось. Кроме непонятного и, видимо, старинного слова "ипостаси" — родительный падеж от "ипостась". Оно откуда-то влезло в голову, но что означает, Лодька понятия не имел.
А может, что-то хорошее? Торжественное такое и поэтическое?
В комнате (не в Лодькиной, а в другой, большой) рядом со спинкой кровати стоял высокий стеллаж. Папа и Лодька смастерили его, как только въехали в эту квартиру. Сами ошкурили стояки и полки, покрыли их морилкой и лаком, прибили к стене. Прибить их не составило труда: стена, за которой обитали соседи Суреповы была не капитальная, а из оклеенных обоями досок. Потом расставили там все, какие нашлись в доме, книги, а оставшееся на полках место мама заняла хозяйственными вещами: фаянсовыми кружками, вазочками для цветов, коробками с нитками-иголками.
Папины любимые книги стояли на самой верхней полке. Мама специально убрала их туда, чтобы они спокойно дожидались возвращения хозяина. У потолка стояли "Цусима" Новикова-Прибоя, "Севастопольская страда" Сергеева-Ценского, обернутый в газету (чтобы не видно было имени автора) томик Есенина, справочники по навигации, толстенные учебники по морскому делу. Туда же Лодька поставил свой любимый "Пушкинский календарь" — пусть будет с папиными книгами. И там же, под потолком, стоял старинный "Энциклопедический словарь", который папа однажды купил на толкучке (и очень радовался приобретению — говорил: редкость).
С пола до этих книг было не дотянуться. Лодька, если требовалось, забирался на спинку кровати, потом вставал на одну из промежуточных полок, будто на ступеньку, и тогда верхняя полка — вот она, перед носом. Если мама была дома, каждый раз Лодька слышал, что эта акробатика закончится скверно. В лучшем случае — разрушением стеллажа, а в наиболее вероятном — сломанной Лодькиной шеей. Но стеллаж был сколочен крепко и пока все обходилось без аварий...
Сейчас Лодька привычно взметнул себя на гнутую из железных трубок кроватную спинку, осторожно переступил на доску со своими учебниками, потянул на себя сверху увесистый кожаный том. Побалансировал. Кинул словарь на кровать (она пружинно охнула). Хотел соскочить сам, но заметил, что на стене — там, где только что стояла книга, светится щель. Шириной в карандаш. Это отогнулся кусок пересохших обоев.
Первая мысль была: надо приклеить.
Вторая (с внутренним хихиканьем): а что там делает Галчуха?
Лодька раздвинул пошире книги, задержал дыхание, вытянул шею, придвинул к щели правый глаз. Комнату Суреповых было видно хорошо: стол, патефон на подоконнике, диван, плетеные из лоскутков коврики на полу... Но Галчухи не было. И никого не было. Видимо, тетя Тася опять на дежурстве, а Кузьма Степанович в своем паровозном рейсе... Впрочем, Галчуха-то была дома, только не в комнате, а на кухне, погромыхивала там чем-то...
Лодька со словарем вернулся в свою "конуру". Рядом с кушеткой, которая служила ему кроватью, стоял табурет, на табурете — лампа с треснувшим зеленым абажуром. Лодька выключил верхний свет и улегся рядом с уютной, тихонько звенящей лампой на шерстяное одеяло. Откинул истрепанную кожаную корку. Где там буква "И"?.. Вот она буква "И"! Где нужное слово?.. "Ипокрена"... "Ипомея"... Ага!
"Ипостась — личность, каждое изъ лицъ Святой Троицы, отсюда "трiипостасный Богъ"...