Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
Туман вновь перешел в дождь. Вскоре из всех уголков лагеря начали появляться командиры, откликнувшись на зов гонцов. Они быстро заполнили личный шатер Дандоло. Где же Симон? Я взглянул на Грегора, прикидывая, стоит ли признаться в содеянном, хотя вряд ли он помог бы спасти ситуацию. Он солдат и подчиняется приказам, а у меня никакого приказа при себе не было — я сам передал папский приказ в чужие руки.
Из шатра Дандоло начали доноситься победные возгласы и смех. Голос Дандоло звенел от самодовольного торжества, когда дож начал предлагать, как поделить богатства Задара сразу после капитуляции. Я мельком увидел посланников Задара в шатре поменьше. Прислушиваясь к голосу Дандоло, двое из них не выдержали и начали всхлипывать от унижения.
Наконец из самой дальней стороны лагеря к шатру дожа быстрым шагом направился Симон де Монфор, за ним следовала растущая с каждой секундой толпа высокопоставленных воинов. Симон улыбался. Я постарался напустить на себя небрежный вид. До сих пор мне не приходилось бывать в подобной ситуации: лично начав что-то, я затем не мог уже ничем управлять.
«Прошу тебя, Господи, — думал я, — умоляю, не дай Симону де Монфору испортить дело».
— Он идет вовсе не к Дандоло, — встревоженно сказал Грегор; меня тоже это немного обеспокоило.
— Почему он машет тебе, Грегор? — спросил Отто, не спускавший глаз с Симона.
— Понятия не имею, — пробормотал в ответ Грегор.
Теперь мне не удастся подготовить ни его, ни даже самого себя. Проклятье! Следовало бы получше присматривать за Симоном. Оставалось надеяться: он знает, что делает, и Грегор попадет в нужное русло.
— Ступай к нему, — прошептал я, когда Симон подошел совсем близко. — Он ждет.
Но Симон уже был перед нами.
14
…Потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.
На следующий день после праздника святого Мартина,
12 ноября 1202 года
Я должен теперь позабыть об изящном стиле, ибо то, что случилось, требует простого изложения событий. Клянусь головой святого Иоанна, то, о чем я здесь повествую, — истинная правда. Так много нужно сказать, а я по-прежнему очень неловок с пером, так что, если бы я попытался описать события в надлежащем стиле, у меня ушли бы на это дни. Придется представить сию запись на суд маркиза Бонифация, когда он присоединится к войску, иначе мое имя пострадает от незаслуженного унижения и оскорбления.
Начну с того, что случилось на берегу материка, как раз напротив Задара. Представители города явились, чтобы сдать его Дандоло, достопочтенному венецианскому дожу. Капитуляция избавила бы паломников от необходимости поднять оружие против братьев-католиков, поэтому я был ей рад, но, по правде говоря, никого из нас не радовало прибытие в этот край. Я примерный пилигрим и, как и другие примерные пилигримы, стремлюсь лишь достичь Святой земли и защитить ее от неверных.
Подобно прочим примерным пилигримам, я ожидал услышать от господина Дандоло, что он принимает капитуляцию, но дож оставил задарцев одних и призвал к себе в другой шатер лидеров войска. Однако граф Симон де Монфор прошел не к Дандоло, а к задарцам, где поблизости от входа в шатер ожидали решения рыцари и я среди прочих.
Велико было мое удивление, когда Симон де Монфор заключил меня в теплые объятия. Я был настолько обескуражен этим жестом, что позволил увести себя в шатер, совершенно не представляя, что произойдет дальше.
Граф Симон поприветствовал ожидавших послов. В их глазах читалась покорность. Один из них плакал. Тогда Симон сказал:
— Господа! Братья-христиане! Я принес вам весть, от которой возрадуются ваши сердца: не сдавайтесь Энрико Дандоло!
Задарцы были потрясены таким приветствием не меньше меня. Они недоуменно переглянулись и вновь обратили взоры на Симона.
— Ты смеешься над нами, господин? — спросил один из них.
Граф Симон подал знак какому-то аббату из своей свиты. Тот держал в руках пергаментный свиток, которого я прежде никогда не видел. Затем он произнес ложь, хотя, как я теперь понимаю, принимал ее за правду. Никакими словами не передать мое глубочайшее изумление, когда он сказал:
— Аббат Гюи держит в руке послание от самого Святого отца, которое прибыло сюда вчера и достигло нас благодаря благородным стараниям этого достойного рыцаря, Грегора Майнцского, сына верховного предводителя нашей кампании. Послание запрещает войску пилигримов нападать на вас под страхом отлучения от церкви.
Не знаю, чему я поразился больше — известию о существовании письма или моей объявленной во всеуслышание причастности к нему, ибо и вправду никогда прежде не видел письма и не слышал о нем до этой секунды. Я собирался выразить громкий протест, но понял, что ничего полезного этим не добьюсь в минуту кризиса, поэтому воздержался от каких-либо слов, решив сначала разобраться, в чем тут дело. Мой подопечный бритт улыбался мне с порога, как проказливый ребенок, который думает, что совершил хитрую проделку. Это он во всем виноват, и я обязательно расскажу об этом маркизу Бонифацию, когда тот вернется в войско, иначе всегда будут обвинять меня, вместо того, кто набедокурил. Однако должен признать, я верю, что бритт поступил так из хороших побуждений, желая угодить мне или подтолкнуть меня к действию, которое на самом деле считал благим. Сколько же мути в его душе, если он пошел на злодейство ради достижения своей якобы праведной цели.
— У франков нет к вам претензий, господа! — продолжал Симон. — Мы не для того принимали крест, чтобы преследовать наших братьев-католиков, и мы не станем этого делать!
Задарцы взирали на него в оцепенении.
— Вы можете мне верить. Ни один воин этой армии не желает проливать кровь христиан. Только у венецианцев против вас предубеждение. Да, венецианцы могут напасть на вас, но, клянусь именем Иннокентия Третьего, им не будет помогать ни один пилигрим. Безусловно, вы сумеете отразить нападение нескольких нечестивых моряков! Разве вы не понимаете, что если капитулируете сейчас, то лишитесь всего, кроме жизни?
— А если не капитулируем, то потеряем и ее тоже, — сказал кто-то из задарцев.
— Мы не станем нападать на вас, — медленно и четко повторил граф де Монфор.
Он взял у аббата Гюи послание Папы и зачитал его вслух, делая паузу после каждого предложения. Один из задарцев не знал латыни, поэтому второй тихо переводил ему на родной язык, показавшийся мне грубым и состоящим из одних согласных.
Задарцы изумленно переглядывались и лопотали что-то на своем языке.
— Легко давать подобные обещания в частном порядке, — сказал один из них, после того как Симон вернул письмо аббату. — Но повторите ли вы свои слова открыто, перед всем нашим народом? Перед всем городом?
— Это уже сделано, господа, — настаивал на своем граф Симон. — Мой человек, Робер де Бов, уже отправился к городским воротам, чтобы успокоить ваших сограждан и заявить о том, что пилигримы не причинят вам вреда. — Граф Симон с огромной любовью смотрел на задарцев. — Спокойно возвращайтесь в свой город и готовьтесь встретить венецианцев, если они настолько глупы, что будут настаивать на своем. Вы сумеете выдержать их атаку с гораздо меньшими потерями, нежели при капитуляции. Я зачитаю это послание баронам, которые собираются сейчас у дожа, и обещаю, что одно это письмо защитит вас от армии.
И Симон благодушно улыбнулся мне, ибо верил, что все это моя затея, хотя, клянусь своим долгом воина, ничего не было и в помине. Я чувствовал себя совсем как в тот раз, когда однажды мне на голову упало дерево (за секунду до того, как потерять сознание). Должно быть, у меня был встревоженный вид, но граф Симон не обратил на это внимания.
Задарцы в конце концов убедились, что граф Симон не шутит. Они пали ниц, произнося слова благодарности, а затем поспешно покинули шатер. Опять начался дождь, но он не мог остудить всеобщего ликования.
Граф Симон оглядел своих единомышленников и великодушно улыбнулся, когда они дружно поприветствовали его. У него красивый, зычный голос; я даже порой думаю, ему самому нравится себя слушать. Симон произнес:
— Мне радостно сознавать, что дух истинного христианства победил. Это вселяет надежду на успех нашей кампании. Особо хочу обратиться к Грегору Майнцскому с благодарностью за то, что он тайно взял письмо у тех, кто хотел его скрыть. Так давайте же отпразднуем этот благословенный поворот событий. — И он жестом показал на дальний угол, где стоял бочонок с вином венецианского дожа.
Я не пил. Стоял в середине шатра, окруженный весельем, и пытался разобраться, нужно ли огорчаться или радоваться тому, что сейчас случилось. Ко мне подходили рыцари, кланялись и даже прикладывались к руке для поцелуя. Они восхищались моими подвигами на турнирном круге, говорили, что для них большая честь участвовать в этом великом событии вместе со мной. Некоторых когда-то я брал в плен, забавляясь на поле. Вспомнив о пленных, я оглянулся на порог, где стоял мой подопечный бритт.
Таким счастливым я его еще не видел за все полтора месяца нашего знакомства. Даже не подозревал, что эта физиономия может так светиться от удовольствия. Натворив гнусностей, он искренне верил, что поступил, как ангел. Признаюсь, в ту минуту даже мне не верилось, что он как ангел-проказник явился сюда, чтобы поддержать мою репутацию. Клянусь честью, я бы ни за что не вступил в подобный сговор с графом Симоном, но теперь, когда все закрутилось, мне казалось, будто я участвую в праведном деле. Даже сейчас мне кажется праведным деянием истинного пилигрима защитить пожелания Папы от тех, кто готов действовать им вопреки. Несмотря на все последующие события, верю, что маркиз Бонифаций будет доволен, когда узнает о моей попытке исполнить приказ его святейшества.
Однако для нас ситуация развивалась дальше не лучшим образом.
Почти сразу венецианский дож Энрико Дандоло вернулся в шатер, сопровождаемый охраной и радостной толпой из двухсот благородных баронов. Лицо дожа выражало триумф, ибо он верил, что город безропотно покорится ему, так что ни одна стрела не будет выпущена из лука.
Но ликовал он чуть дольше остальных, пока изменившийся шум вокруг него не подсказал дожу: что-то пошло не так.
— Что случилось? — строго спросил он во внезапной тишине. — Где наши задарские просители?
Граф Симон де Монфор подождал, пока свита дожа полностью не собралась в шатре, отчего стало очень тесно. Потом он заговорил, отнюдь не церемонно:
— Они не просители, Дандоло. Их посвятили в истинное положение дел, и они вернулись в свой город, чтобы защитить его от безбожников-венецианцев, которые намерены на него напасть. Пилигримы не будут участвовать в нападении, и задарцы теперь это знают.
Лицо Дандоло порозовело от гнева.
— Что это за безумие? Конечно, пилигримы пойдут в атаку, мы уже обо всем договорились. Какое злодейство ты готовишь, Симон?
Симон зарделся, совсем как Дандоло.
— Это я готовлю злодейство? А какое злодейство готовил ты, когда хотел утаить волю Святого отца в угоду собственной алчности? Гюи! — Он повернулся к аббату с письмом и указал на раскладной стол. — Забирайся сюда! Огласи послание Папы всем этим господам.
Аббат взобрался на стол и поднес к глазам письмо Святого отца.
— От имени Папы, — произнес он, — запрещаю вам нападать на этот город, его жители католики, а вы — пилигримы!
Гюи развернул свиток, выискивая глазами суть послания. Не успел он его найти, как Дандоло заверещал от ярости, и его охранник, неправильно истолковав причину хозяйского гнева, вскочил на стол с кинжалом в руке. Выхватив письмо у Гюи, он швырнул его наземь, затем схватил аббата за воротник и занес кинжал, словно собираясь заколоть его.
Я тут же протиснулся сквозь толпу, отпихивая локтями взволнованных людей, и оказался рядом со столом. Обхватив венецианца за колени, я дернул его так, что он повалился мне на спину, задевая попутно других. Он упал на землю, а я развернулся и оседлал его. Вырвать из ослабевшей руки кинжал и приставить к его собственному горлу уже не составило труда. Симон де Монфор вскочил на стол, собираясь защитить аббата Гюи от нового нападения, которого не последовало. Всех настолько испугал мой поступок, что они окаменели и уставились на меня.
— Ты не прольешь крови святого человека! — прокричал я,
— Кто это? — взревел дож. — Мне незнаком этот голос!
— Зато ты слышал об этом человеке. Мы все наслышаны о Грегоре Майнцском, — объявил Симон де Монфор. — Он зять маркиза Бонифация и его помощник, герой и объект зависти почти всех воинов. Если ты довел его до того, что он поднял оружие на тебя, то десять тысяч воинов узнают об этом и решат, что ты безбожник.
Мужчины закивали, мрачно выражая свое согласие. Меня же после такой похвалы охватило двойственное чувство: гордость и осознание тяжелого бремени ответственности.
Передав венецианца в руки Симона, я выпрямился и сунул кинжал себе за пояс. Все взгляды были обращены только на меня. А я, в свою очередь, посмотрел на бритта, который ошивался у открытого полога. Он разок кивнул, понимая, насколько я рассержен за то, что он втянул меня в это дело, но потом он заулыбался. Я чуть не признался перед всеми, что это его рук дело, поскольку сам никогда не ввязываюсь в политику. Но было стыдно, что меня провел какой-то безродный проныра, к тому же такое признание ничего не изменило бы.
Мне надо было не говорить о политике, а просто выразить свое скромное кредо:
— Господа, я не для того вступил в это войско, чтобы уничтожать христиан.
— А тебе и не нужно их уничтожать! — закричал Дандоло. — Они и без того сдаются. Так что никакой моральной дилеммы перед тобой не стоит.
Могу поспорить, что более серьезная моральная дилемма — ослушаться приказа Папы. Но дож был настроен, как солдат перед боем, для которого главное не принципы, а выгода. Поэтому я тоже заговорил о практичной стороне дела:
— Теперь задарцы не сдадут город, господа, ибо они верят, что мы подчинимся предписанию Папы и не станем на них нападать. Поэтому моральная дилемма по-прежнему очень остра…
— Никакая это не дилемма, если решение очевидно! — выкрикнул граф Симон. — Те из вас, кто готов не подчиниться приказу его святейшества, помогают венецианцам вести вендетту против католиков, никогда не причинявших вам зла. Но успеха не ждите. Стены Задара выстоят, а от всех ваших стараний пострадает только наше дело. Армия должна сохранить свою целостность, как желает того Папа, и она подчинится его приказу.
(Действительно, с этим я должен согласиться.) Дандоло начал сыпать проклятиями, а потом сказал:
— Господа, сейчас не тот случай, чтобы доказывать свое духовное превосходство! Кризис неминуем, а его последствия опровергнут даже самые горячие клятвы. Город был сдан мне на милость, а ваши люди лишили меня возможности распорядиться им! Неужели вы из тех, кто не держит собственного слова? Так вот, вы поклялись помочь мне завоевать Задар, и теперь я призываю вас так и поступить!
Вельмож охватило сомнение. Я понимал всю сложность ситуации, но молился, чтобы бароны уважили его святейшество. Молился, чтобы в решительный момент они отказались от захвата города.
Но они согласились.
Шатер огласили злые выкрики согласия. Гнев собравшихся был направлен на обоих — и на Дандоло, и на Симона, — но в большей степени на Симона, ибо он был одним из них, и он же был причиной теперешней неловкости. Граф Симон был потрясен, когда понял, что его соратники-бароны пошли против него.
— Я не вступлю в бой, и мои люди тоже! — прокричал он.
— Как и мои! — проорал один из его вассалов (по-моему, это было уже лишнее).
Граф Симон обратился к Пьеру Амьенскому, одному из своих самых стойких союзников. Мессир Пьер покачал головой, глядя в глаза графу Симону, ибо он не собирался раскалывать армию.
— Грегор Майнцский? — выкрикнул граф Симон то ли с вызовом, то ли с мольбой.
Клянусь головой святого Иоанна, не стоило графу Симону обращаться ко мне, я ведь не командую ни одним отрядом. Я взглянул на бритта, стоявшего у порога. Вид у него был понурый, и я испугался, как бы он не совершил чего-нибудь более катастрофического, чем это вмешательство в наши дела, которое привело бы к совсем тяжким последствиям для меня.
— Мессир! — прокричал я, перекрывая шум, и распростерся у ног Дандоло. Толпа притихла, тогда я поднялся с земли. — Правда ли, что эти бароны будут сражаться по твоему приказу и прикажут своим людям поступить так же?
Я оглядел шатер, и две сотни голосов уверили меня, что так оно и будет. Было ясно, что они не хотели так поступать. Не менее ясным представлялось и то, что мне их не отговорить. Сейчас для меня как для послушного воина самым главным было сохранить целостность войска, если оно пойдет на штурм по приказу. Я бы ни за что не допустил раскола армии, но мне отчаянно хотелось избежать предстоящей битвы, ведь по вине моего подопечного бритта мы лишились возможности получить победу без боя.
— Мы все еще можем избежать кровопролития, — сказал я. — Направьте посла к задарцам. Сообщите им, что их ввели в заблуждение. Предупредите, что если они не сдадутся, то армия пойдет на штурм и всех их уничтожит. Если они поймут, какая опасность им грозит, то, возможно, они все-таки капитулируют. Пусть они не сохранят свободу, зато, по крайней мере, останутся живы.
Мои слова встретили единодушное одобрение. Но мессир Дандоло утихомирил толпу жестом руки и презрительно вы сказал следующее:
— И кому они поверят? Я не пошлю ни Робера де Бова, ни Симона, ни даже тебя — никому из тех, кто участвовал в этом дебоше, доверять нельзя. Но если пойду я или мои представители, то задарцы решат, что мы пытаемся их провести.
— Епископ Конрад Хальберштадтский, мессир. Он лицо духовное, — ответил я.
Дандоло согласился, и его преосвященство Конрад немедленно отправился в путь. Страсти не утихали, и дож распустил собрание, пообещав, что глашатаи сразу оповестят весь лагерь, как только задарцы ответят.
Я выбежал из шатра, так как заметил, что бритт исчез и есть основания опасаться самого худшего. Действительно, оказавшись за порогом, я заметил его шагах в десяти, согнутого в три погибели, словно его выворачивало наизнанку. Мимо него как раз проходила группа молодых воинов, и он, падая на колени, протянул к ним руку. С ловкостью закоренелого злодея он каким-то образом умудрился вытянуть кинжал у одного из воинов. Я побежал к бритту, но мой брат Отто тоже за ним наблюдал и настиг его первым. Он схватил запястье бритта с такой силой, что тот выронил кинжал.
— О нет, — сказал Отто, — ты не умрешь и переживешь все это вместе с нами.
15
Все подумали на Симона, но ведь это я заварил кашу. Если сейчас погибнет хотя бы один задарец, который остался бы жив в случае капитуляции, то его кровь будет на моих руках. Этот грех был даже хуже, чем тот, что я совершил у себя на родине, где мы, по крайней мере, все принадлежали к одному племени. А здесь я был сующим нос не в свое дело чужаком среди таких же чужаков. Я с содроганием думал, как Джамиля отнесется к последней новости.
По дороге к себе в лагерь я растратил весь свой гнев на Отто и теперь был не живее мокрой тряпки. Он толкал меня перед собой, а когда мы вошли в шатер, бросил меня на нераскрученные тюфяки. Дождь шелестел по крыше шатра.
— Привяжи его к шесту. Глаз не спускай и держи подальше от него все острые предметы, — велел хмурый Грегор старшему Ричарду.
Старик, как всегда в свободную минуту, вырезал очередную шахматную фигуру. Он загнал нож по рукоять глубоко в землю, подальше от меня, и предложил Отто и Грегору полотенца, чтобы утереть лица. Грегор огляделся по сторонам. Поморгал и снова огляделся.
— Где мальчишка? — спросил он.
— И принцесса? — подхватил Отто, обращая свой вопрос к Лилиане, которая нарезала сушеную свинину, деля ее на шесть порций.
Никто не ответил. Нависла тишина.
— Отвечайте же кто-нибудь! — приказал Грегор. — Куда они подевались?
— Она ушла, мессир, — сказала Лилиана и отодвинула деревянное блюдо со свининой, после чего достала из плетеной сумки нечто похожее на гриб и принялась мелко крошить.
— Что? — прохрипел я, вскидывая голову.
— Джамиля ушла, — повторила Лилиана. — Взяла с собой Ричарда, но он скоро вернется.
— Куда ушла?
— В город. — Лилиана отодвинула нарезанный гриб и указала ножом в сторону бухты и стен Задара. — В тот город.
— Когда? — в ужасе вскричал я, приподнимаясь на локтях. — Зачем?
— Когда послы Задара радостно возвращались к себе, не думая больше о сдаче города, она и Ричард потихоньку проскользнули в ворота вслед за ними.
— Это ты позволил ему уйти? — сердито спросил Грегор, оборачиваясь к старику. — Отпустил собственного внука на вражескую территорию?
Лилиана поспешила ответить:
— Люди Симона де Монфора разнесли по всему лагерю, что задарцы нам не враги. По крайней мере, не были ими какой-то промежуток дня, хотя и очень короткий. Джамиля попросила мальчишку пойти с ней, чтобы он мог забрать награду в благодарность за ее спасение от Барциццы.
— Забрать награду откуда? — спросил я. — Куда она ушла?
Раздраженно фыркнув, Лилиана воткнула лезвие маленького ножика в деревянный поднос и посмотрела на нас, вернее, только на меня.
— Она там кое-кого знает. Семью египетского купца. Она решила, что для нее будет безопасней отдать себя его заботам и вернуться в Египет в сопровождении единоверцев, а не христиан, направляющихся на Восток, чтобы убивать ее народ. Или, лучше сказать, убивать народ, который она выдает за свой.
— Что ты хочешь этим сказать? — опешил я.
— Да брось ты, — с преувеличенным терпением сказала Лилиана, — ты ведь знаешь не хуже меня, что Джамиля никакая не принцесса.