Трон императора: История Четвертого крестового похода
Шрифт:
— Подозревал, но не знал точно, — фыркнул я.
— Лилиана, ты говоришь так, словно ее происхождение очевидно, — вмешался Грегор, пребывавший в большем спокойствии, чем я. — Лично мне ничего не известно, кроме того, что она была невольницей Барциццы. А что ты знаешь?
Лилиана удивленно посмотрела на нас и расхохоталась.
— Вы в самом деле не догадывались? А мне казалось, я была последней, до кого это дошло: что взять с невежественной шлюхи? Мне казалось, мы заключили молчаливый договор не обсуждать ее. — Глядя на наши оторопелые физиономии,
— Это не доказывает, что она не принцесса, — нетерпеливо перебил ее Грегор.
— Она не принцесса, мессир. — Лилиана покачала головой. — У ее семьи никогда не было никаких владений. Всю жизнь она провела, словно на чужбине, и знала, как смешаться с толпой, как исчезнуть, если понадобится, не испытывая при этом жалости к самой себе, не теряя ни капли достоинства.
— Совсем как ты! — сказал Отто, поддавая мне коленом в спину.
Я дал сдачи, шлепнув его по ноге, тогда он больно щелкнул меня по затылку. Продолжать возню у меня не было сил.
Лилиана закатила глаза.
— Вы по-прежнему ничего не понимаете. Наверное, я сообразила быстрее, потому что когда-то ее соплеменники жили недалеко от нашего дома. Неужели вы не видите, что она иудейка?
Все потрясенно молчали, а потом я разразился горьким смехом.
— Что же она делала в египетском дворце? — удивился Отто.
Лилиана пожала плечами.
— Думаю, ее муж работал на хозяина. Мне кажется, к иудеям там относятся терпимее, чем в христианских странах.
— Выходит, она отправилась в дом соплеменника здесь, в Задаре? — уточнил Грегор, пытаясь разобраться.
— Не знаю, иудей ли он, но то, что он из Египта, это точно. Джамиля знала его раньше, и по какой-то причине он перевез сюда семью. А юного Ричарда она забрала с собой, чтобы прислать с ним знак благодарности. — Лилиана посмотрела прямо на меня. — И просила передать особо, чтобы ты не смел себя убивать, — сказала она и вновь принялась кромсать таинственный гриб.
Мы сидели и подавленно молчали; потом у входа послышался шум, и вошел юный Ричард, промокший под дождем, но веселый, с кожаной сумкой размером примерно с его голову. Сумку он положил у моих ног, раздуваясь от важности и мальчишеского ликования.
— Это тебе, от принцессы, — объявил он, улыбаясь.
— Мы знаем, что она не принцесса, — сказал Грегор.
— Почему бы, мессир, вам не позволить ему открыть сумку? — спросил самодовольный юнец, забыв на секунду, кто он такой.
Я продолжал тупо сидеть, не шевелясь, зато Отто был рад помочь. Изумленно вскрикнув, он достал из сумки две полные пригоршни серебряных монет. Потом, блеснув глазами, посмотрел
— А за городскими стенами такого добра еще больше. — Он кивнул на юного Ричарда. — С помощью этого парня мы точно узнаем, где оно лежит.
— Даже не думай! — угрюмо сказал я.
— Пока тебя не было, здесь началось какое-то безумие, — поспешно пояснил Грегор. — Теперь, оказывается, мы все-таки пойдем на штурм города.
— Это означает, — благодушно продолжил Отто, — что в конце концов мы обшарим все закоулки. Поэтому скажи мне прямо, парень, в самых ясных выражениях, где стоит дом со всеми этими сокровищами.
С этого момента события развивались совсем скверно. Симон де Монфор и Робер де Бов были очень убедительны в своих заверениях, и, как следствие, ни один житель Задара не мог представить, чтобы армия франков приняла участие в штурме, поэтому они отмахнулись от епископа Конрада как от пешки венецианцев. Задарцы с радостным энтузиазмом (и все по моей вине) готовили город к нападению, в котором, по их убеждению, будут участвовать самое большее несколько сотен моряков.
Но на самом деле десять тысяч воинов и почти столько же моряков провели остаток этого ненастного дня в подготовке к завтрашнему штурму. За исключением Симона де Монфора, который вывел своих людей из лагеря и разбил палатки в нескольких милях, чтобы не видеть того, что последует. Когда солнце клонилось к горизонту за облаками, Симон отправил к нашему шатру делегацию, которая во всеуслышание попросила Грегора Майнцского вывести германских рыцарей из лагеря. Сотни германских воинов собрались, чтобы посмотреть, как поступит рыцарь.
Грегор, на лице которого застыла нерешительность, извинившись, скрылся в шатре и опустил полог. Воины окружили шатер и тихо переговаривались, отгородив нас от всего мира, как снежной бурей.
Грегор уселся на пол рядом с Отто и мной и принялся рассуждать сам с собой о том, что теперь делать. Мы с Отто не годились ему в советники. Для Отто все было просто: армия решила атаковать, а Грегор был частью армии, следовательно, и он должен атаковать. Для меня, по-прежнему опутанного веревками и несчастного, тоже все было просто: предстоящая атака была гнусным грехом, тем более гнусным, что наши (ну хорошо, мои) никчемные попытки защитить задарцев на самом деле подвергли жителей города еще большему риску. Грегор будет не чем иным, как воплощением лицемерия, если хотя бы не уйдет в знак протеста из лагеря.
— Не я пытался отговорить их от капитуляции! — сказал, как отрезал, Грегор и закрыл лицо руками. Отбросив в сторону метафоры и поэтические домыслы, отмечу, что он и в самом деле излучал то серый, то золотистый свет в зависимости от его душевного состояния — это было подлинным физическим явлением, словно порожденным его собственной верой. В эту минуту его окутывал серый туман. — Если я уйду, то буду повинен в расколе армии. Если армия распадется на части, мы никогда не освободим Святую землю, а я жизнью поклялся ее освободить.