Тронка
Шрифт:
Хлопцу грезились тогда паруса до неба, пальмы еще не открытых архипелагов, а пришлось наняться кастрюльником к збурьевскому дядьке-капитану.
И, погружаясь в воспоминания, Дорошенко поясняет, кто они были, «дядьки-капитаны», ибо мало кто знает теперь, что дядько-капитан — это был характерный тип местного мореходца — выходца из Олешек, из Збурьевки или из других береговых сел Днепровского гирла. На всем Черном море отношение к ним было насмешливо-ласковое, шутливое, их еще издали узнавали в портах.
— А, збурьевские! — И на лицах расплывались улыбки.
Множество разных прибауток ходило о них по Черноморью, потешая матросов и на своих берегах, и в тавернах чужих портовых городов. Вот он выплывает из-за олешковских
— Дядько-капитан! — зовет кто-то с берега. — Со средою вас!
— Га?
— Со средою!
— Га? (Далеко, не слышно за ветром.)
— Со сре-до-о-ю!..
Тот наконец застопорит машину (когда машина есть) или свернет парус, если идет под парусом, и начинает править ближе к берегу.
— Что ты кричал?
— Со средою, говорю, вас…
— А чтоб ты утонул, разбойник… А сегодня ж еще и четверг!..
И плывет себе дальше.
У такого дядьки-капитана должен быть, конечно, и юнга, то есть мальчишка на «дубке» или на «байде» (так называлось его суденышко).
— А ну, прыгай, Ванько, измерь глубину…
Прыгнешь, измеришь.
— До пупа!
— Ишь, верно!.. И у меня на морской карте так указано…
Крутоваты и прижимисты были эти дядьки-капитаны, и хоть без большого образования, но в кашу себе плюнуть не давали: имели высокое мнение о своем мореходном искусстве, дорожили обычаями старины, считали, что происходят от запорожских казаков и что Збурьевка их возникла как раз там, куда «из бури», из открытого моря, заходили переждать непогоду запорожцы на своих неуловимых, обшитых камышами «чайках»…
Поговоркой стало среди них: «Мы, збурьевчане, как англичане, только говор не тот».
Шутки шутками, но спросите где-нибудь, хоть на краю света, моряка-черноморца, откуда он? И чаще всего он окажется збурьевским или олешковским. Из поколения в поколение пополняют они Черноморский флот капитанами, матросами, а днепровский лиман — лоцманами. Да и в наше время дают прославленных капитанов, героев-подводников и отважных китобоев. Тогда, в двадцатые годы, к айсбергам Антарктики еще не ходили, это зато ведь они, степные мореходы, проложили тогда своими «дубками» так называемую «Золотую линию» от Олешек до Одессы, линию, по которой плыли каждое лето в черноморскую столицу дары украинских степей — полосатые арбузы «херсонские» да «туманы», — от них целая гавань в Одесском порту так и называлась Арбузной…
И вот с этой арбузной «Золотой линии» и вышел юноша Дорошенко в широкий свет. В отдаленнейших гаванях мира давно знают его в лицо; и, когда он появляется, тамошние называют его в шутку «Иван с Украины».
Для него уже не осталось на планете экзотики. И когда он в беседе упоминал о Кейптауне или Пирее, то это звучало в его устах так же привычно, как Лиманское или какая-нибудь степная Ивановка.
Однако тогда, в юности, надо было очень сильно любить море, чтобы не разочароваться, попав на «дубок» к дядьке-капитану, где сваливается на тебя самая будничная работа, где вместо компаса и лоций изволь кастрюли да рыбу чистить! Вместо того чтобы бороздить синие просторы океана — извозничай по побережью, вози руду из Поти до Мариуполя или цемент из Новороссийска… Дядько-капитан был усатый, дебелый, крутого нрава. Черное море он рассматривал как свое домашнее, и наука судовождения у него была упрощена до крайности:
— Напрямки!
Вот так и начиналась его, Дорошенко, житейская дорога. Не раз после того огибал он планету, но где бы ни был, с этой или с противоположной стороны земного шара, он всегда своими мыслями стремился сюда, в часы радости и грусти неизменно возвращался в это степное село, в это пыльное, как бы забытое место планеты, которое было ему дороже всего. Маленькая точечка на Земле, далеко не райский уголок, черные весенние бури, овечьи кошары и молочай, а душа его отовсюду рвалась именно сюда, только здесь всегда находила она покой,
Ходил он и на учебном паруснике, и на транспортах-сухогрузах, и на танкерах. Не мог не улыбнуться, вспомнив, как однажды, давным-давно, доставили из Канады партию закупленных коней, диких, необъезженных, прямо-таки мустангов. Спускали их с палубы на берег, и тут же береговые хлопцы кидались на крутые их шеи, ловили, а в стороне стоял Буденный и, довольно покручивая усы, улыбался…
То была его, капитанова, молодость.
Но больше всего запомнился первый самостоятельный рейс. Сейчас на судах разные приборы, постоянная радиосвязь, локатор показывает тебе все, что надо, а тогда компас, секстант, карта и — счастливого плавания! Почти как во времена Колумба. Идешь ночью и не знаешь, впереди ты своих вычислений или позади, слева ты или справа, — ведь с точностью не предусмотришь, какое здесь течение, замедленное или, наоборот, тебя вперед отнесло. Надейся только на свою интуицию моряка… А перед тем суровые экзаменаторы, бывалые морские волки, проверяют тебя, твою готовность к далеким плаваниям.
— Расскажи, как будешь плавать по Дуге Большого Круга? Прохождение океанов… Пассе ошен — расскажи!
И снова труд. Возил руду в Балтимору, брал канифоль в Мексике, на Камчатку соль доставлял — в беспрерывном труде проходила жизнь. Бывали штили, были тайфуны, слышал, как трещат мачты, шел, как в бой, на громыхание, на стон ревущих сороковых широт… А может, в этом и есть оно, счастье? В напряжении, в борьбе, в полноте жизни?
— Вы не знаете этого, но знайте. Идем, бывало, где-нибудь в Эгейском. Мы же комсомольцы, а все суда нас обгоняют. Англичанин обгоняет, норвежец, грек… Обидно, даже зубы, бывало, сжимаешь: «Когда же нас перестанут обгонять?! Когда же мы их на морских путях обходить будем?!» И вот настало. Вам бы не довелось теперь краснеть за наш флот. Не обгоняют уже нас, теперь наши флаги не диво в самых отдаленнейших портах мира. Встретишь их на Кубе, и в гаванях Африки, и на просторах Индийского и Тихого океанов…
Капитан умолкает, поглощенный своими мыслями. Десятиклассники не спускают с него глаз. Он для них словно сподвижник Магеллана, один из тех людей, что способны восхищать.
«Хотела бы я носить в груди такой жар любви! — думает Лина Яцуба, неотрывно, немигающим взглядом изучая капитана. — По всему миру пронес он знамя своей отчизны, чувствуется, что жил и живет для своего народа, этому подчинено в нем все… Для нее, для отчизны, преодолевал бурные сороковые широты, и для нее же он просто, по-будничному заботился о порядке на судне. Его подтянутость, такт, культура, наверно, тоже приобретались прежде всего ради нее, ибо ведь „Иван с Украины“ и должен везде достойно ее представлять. Вот такую бы иметь волю, ясность, такую целенаправленность!» — в тайном восхищении думает Лина.
— Можно вас еще спросить? — снова обращается она к капитану. — Скажите: вы никогда не кривили душой? Ни в чем не шли против собственной совести? Во всем ваша жизнь была безупречной?
Капитан усмехнулся невесело: вот где тебя экзаменуют, вот твое «пассе ошен»… Будто сама совесть твоя вопросительно смотрит на тебя доверчиво-ясными глазами и ждет ответа. Эта молодежь!.. Да разве она может полностью представить себе всю сложность, всю жестокую реальность прошлой жизни, когда за одно неосторожное слово человека бросали в тюрьму, когда на тебя падало подозрение только за то, что ты побывал в заграничном порту!.. Вернешься из рейса, а тебя уже обнюхивают, не завербованный ли ты. Как будто мы, советские моряки, только того и ждем, чтобы нас кто-то завербовал. Одного из его матросов объявили японским шпионом, а тот и не знал толком, где она и есть, эта Япония, он и слово это на следствиях писал через «И»… Но все ли ты сделал, ты, коммунист, чтобы выручить, вызволить этого матроса, или, может, недовоевал, не лег костьми там, где надо было?..