Тропа гнева
Шрифт:
— Конец!
Ширак вздохнул, сел на песок и обхватил колени.
Ахеменид, утопая до колен в сыпучем песке, подбежал к пастуху и остановился перед ним, стиснув челюсти. Воздух со свистом пролетал между его зубами. В груди царя клокотало бешенство. Он передергивался от головы до пят и с трудом удерживался от того, чтобы вот так, не говоря ни слова, ударить пастуха наотмашь мечом по виску.
— А-а, сын праха! Так где же Новая Река?
— Новая Река? — Ширак показал на север. — Далеко, там…
Иранцы дрогнули и застыли,
— В него вселился дух пустыни! — воскликнул Дарий. — Он лишился разума!
— Вы сами все тут одержимы недобрым духом, — проворчал Ширак. Молодые глаза пастуха глядели мирно и спокойно. — Разве люди со здравым умом скитаются по чужим странам и гоняются за богатствами с мечом в руке? Они их у себя дома трудом своим добывают.
— Куда, ты завел нас, пастух?
— Не видите?
Ширак злорадно усмехнулся и повел рукой вокруг себя.
— Для чего ты это сделал, сын дикаря?
Ширак молча пожал плечами. Разве и так не ясно, для чего? И персы поняли. Дыхание смерти лишило их дара речи. Наконец Гобрия сказал:
— Хорошо, ты спас массагетов. Но много ли тебе радости от этого, если ты сам сегодня умрешь? Что тебе массагеты, когда ты сам на грани жизни и смерти? Не лучше ли спасти себя? Разве тебе не дорога своя голова?
В голосе мудреца слышалось глубокое удивление. Ширак посмотрел на Гобрию и ничего не ответил.
Он сидел неподвижно, точно идол, и персы глядели на него с изумлением, как на невиданное чудовище. Он был для них загадочен, как сфинкс. Никто не сказал бы, какие чувства он испытывает. Никто не знал, о чем он думает. Никто не понимал, какие побуждения заставили этого двадцатилетнего пастуха принести себя в жертву ради других.
Вперед выступил Отанес. Лицо его побелело от волнения, губы дрожали.
— Тебе не жалко их? — Отанес показал на густые толпы истерзанных, обезумевших от жажды воинов. — Это люди. Люди! Понятно тебе это слово, дикарь? Люди! У них дома отцы и матери. У них дома жены. У них дома дети. Десятки тысяч отцов, матерей, жен и детей! Десятки тысяч людей! Только богам подобает вершить судьбы такого огромного скопища человеческих душ. Но ты — не бог, ты — человек! Как же ты один — один! — можешь взять на свою совесть столько жизней? Пристойно ли это тебе, жалкому человеку? Неужели ты не чувствуешь, пастух, как это чудовищно?
Глаза Ширака потемнели.
— А! Вы заговорили о жалости? Почему же вы не помнили о ней там, на своей родине, когда собирались в поход на массагетов? Почему вы не помнили о ней, когда захватили городище Кунхаза и резали апасаков десятками и сотнями? Почему вы не помнили о ней, когда отсекали пленникам руки? Нет, вы не заслуживаете жалости! Отцы? Матери? Жены? Дети? Но где Кунхаз? Он был отцом. Где Фароат? Она была моей женой. Где тысячи других массагетов — отцов, матерей, жен и детей? Вы их убили, и они уже никогда не увидят солнца. Вы их убили, и они уже никогда не сядут у костра за пиршественным котлом. Вы их убили, и они уже никогда не услышат веселую песню. Их души скитаются в стране мрака и требуют возмездия! Их жизни — на вашей совести! Так почему же мне не взять на свою совесть ваши жизни? Разве я поступаю несправедливо? Кто виноват в том, что погибли тысячи персов? Я? Но разве я приказал вам идти походом на массагетов? Почему вы не сидели в своих домах? Почему вы оставили свою страну и пришли к нам? Э! Хватит разговоров! Вы сами накликали на себя беду. Вы заслуживаете смерти, и вы умрете!
Ахеменид стоял, опустив голову и закрыв ладонями лицо. Плечи его поникли, колени резко вздрагивали. Таким жалким персы не видели своего царя никогда.
— Нет! Нет! — застонал сын Гистаспа в ответ на свои мысли и беспомощно опустил руки. Потом вдруг стукнул себя кулаком по лбу, торопливо скрылся в шатре, приволок сумку с золотом и высыпал под ноги пастуху кучу сверкающих монет. После этого он сорвал с груди и шеи все драгоценности, отстегнул золотые ножны, снял пояс из серебряных пластинок и бросил их на монеты. Глаза его лихорадочно блуждали.
— Дети! — обратился он к воинам незнакомым, отрывистым голосом. — Мы не погибнем! Несите золото и серебро, кубки и чаши!
Персы в едином порыве сдирали с себя дорогие украшения и швыряли их под ноги пастуха. Куча золота и серебра росла на глазах. От нее на лица окружающих падало мягкое сияние. Весело звенели монеты, чаши и браслеты, но Ширак ничего не слышал. Он задумчиво глядел на Тропу Гнева.
— Пастух, это все твое! — с отчаянием крикнул Ахеменид, ударив ногой в груду желтого металла. — Покажи нам, где вода! Покажи нам, где вода! Вода! Вода!
Сын Гистаспа зарыдал. Ширак очнулся, окинул сокровища равнодушным взглядом и отвернулся. Как, оборванец отказывается от таких сокровищ?!
Полководец Датис схватил Ширака за плечо и взревел, как буйвол:
— Покажи, где вода, или я проломлю тебе череп!
Мудрец Гобрия вцепился в другое плечо пастуха и прогнусавил ему на ухо:
— Покажи, где вода, или я своими руками сдеру с тебя кожу!
Пастух одним движением сбросил с плеч ладони персов, покачал головой и сплюнул.
— Вы хуже шакалов, да поразит вас Митра! — сказал он брезгливо. — Уходите от меня, грязные твари!
Лицо Дария перекосилось от злобы. Не помня себя, он вырвал у ближайшего телохранителя секиру и занес ее над пастухом.
— Уничтожу!
— Уничтожай! — Ширак усмехнулся. — Зато я победил тебя. Для чего рождается человек?..
Он поднялся во весь рост, протянул руки к востоку, захватил в легкие сразу три меха воздуха и закричал — громко, весело и протяжно, славя без слов, голосом души, восходящее солнце. Ясное око Митры ласково глядело с неба на свободного человека.