Тропа предела
Шрифт:
К полудню мы прошли больше половины расстояния до нужного нам притока. Облака, стягивавшие небо всю последнюю неделю, опустились ниже; пошел мелкий дождик. Я заметил вдруг, что бравый мой капитан как-то сер лицом и согнут.
— Николаич, ты чего? — спросил я.
Кэп натужно улыбнулся.
— Да приплохело малость, Андрюша.
— Что с тобой, кэп? Может вернемся?
— Еще чего. Начальник нам руки-ноги поотрывает. Да не волнуйся ты, у меня бывает так — сердчишко; сейчас пройдет.
Привыкнув видеть в своем капитане образец здоровья и бодрости, я легко поверил
Затягивать работу не хотелось, и я решил сделать одну станцию там, где приток этот впадал в Кичугу, и еще парочку — повыше. Кэп остался в рубке, я же отправился на ют — возиться со своим оборудованием. Хотя по инструкциям полагалось непременно при взятии проб становиться на якорь, сейчас для этого попросту не хватало людей. Договорились, что кэп будет подрабатывать * двигателями, чтобы удерживать судно на одном месте.
Но очень скоро — едва приступив к работе — я заметил, что нас сносит. Машина продолжала чавкать потихоньку, но течение все же оттаскивало пароход в Кичугу.
— Кэп! — крикнул я. — Сносит же!
Ответа не последовало, и машина, против моего ожидания, не застучала чаще. Помимо прочего, пароход понемногу разворачивало поперек течения; проплыл совсем рядом мыс при слиянии притока и Кичуги — нас выносило в главное русло.
— Кэп! — снова крикнул я и, торопясь и чертыхаясь, принялся выбирать из воды свое барахло; бросив все на палубе, кинулся на мостик.
Кэп лежал в своем кресле, согнувшись и прижав руки к груди, и как-то странно тихо сопел. Я встал к штурвалу, спрашивая о чем-то у старика, развернул пароход носом против течения и перевел рукоять хода с «самого малого» на «малый». Машина застучала бойчее, и пароход замер, наконец, почти на одном месте.
Я повернулся к кэпу и присел возле его кресла.
— Вывел пароход? — прохрипел он.
— Да вывел, вывел, — успокоил его я. — Ты как?
Он опять что-то прохрипел, но я не расслышал; он повторил. «Держусь», — понял я.
До нашей базы было отсюда не близко, да еще и против течения, немалого на Кичуге. Зато до геологов — вряд ли больше часа хода. Не тратя время на осмотр аптечки, висевшей тут же, на мостике (ничего «сердечного» там точно не было — помню, как-то лазил за йодом), я вернулся к штурвалу. Слава Богу, за прошедшие месяцы дед успел обучить меня управлению этим судном-патриархом. Развернув пароход и не жалея соляры, я повел его вниз по Кичуге.
Кэп, по счастью, до геологов дотянул. База их была несравненно больше и благоустроенней нашей, и было здесь даже некое подобие лазарета. К тому времени, как мы с подоспевшими ребятами перетащили кэпа на сушу, тот уже оклемался немного, глаза у него уже не закатывались, как раньше, и хрип стал разборчивее.
Попив с геологами чаю, я долго сидел на берегу возле парохода, пока ко мне не подошел местный врач. Я спросил его о старике.
— Жить будет. И вообще это, кажется, не так страшно, как я подумал.
— И забрать его можно?
— А вот этого не советую. И сами вы оставайтесь у нас, вечер скоро, а до вашей базы — пилить и пилить.
—
— Ну тогда оставляйте старика у нас и идите до дому, — врач пожал плечами. — Где остальные- то ваши?
— Да… один я.
Он удивился:
— Как один? Что — ни мотористов, никого?
Я кивнул.
— Ну даете, ребята!
— Ладно, — вздохнул я, — к кэпу моему можно?
— А чего ж нельзя? Он там вполне…
…Кэп, кажется, был все-таки не совсем «вполне». Когда я вошел, он лишь чуть повернул голову.
— Андрюша…
— Да, мой капитан.
— Сколько времени?
Я посмотрел на часы и даже крякнул с досады, поняв его мысль.
— Четверть шестого. Прошляпили связь.
Разумеется, никто у нас на базе не сидит у рации круглые сутки. Да и вообще включают ее два раза в день — в девять утра и в пять вечера.
— Андрюша, ты иди один, — ждут ведь.
— Ну-у, — сказал я, понимая, что кэп прав.
— Ничего, дойдешь. Делов-то.
В принципе, просто перевести пароход с одной базы на другую — дело действительно не хитрое. И — все-таки — было боязно.
— Русло чистое, заплутать негде, — продолжил кэп. — Камней, и тех всего два, да' я их тебе показывал.
— Да. Возле Илексы и у Арсеньева ручья.
Кэп слабо кивнул.
— Стемнеет — прожектором подсветишь; швартоваться там помогут. Иди, Андрюша…
Я тоже кивнул.
— Ну ладно. Счастливо, Степан Николаич, поправляйся.
…Когда я отвалил от маленького причала геологов, день был уже на исходе. «Ну, Андрюша, семь футов тебе», — тихонько сказал я.
4
День незаметно перетек в сумерки, когда я прошел едва ли половину пути до базы. Солнце скрылось уже за верхушками деревьев по берегу Кичуги и по-северному полого катилось теперь вдоль горизонта, изредка высверкивая меж стволов. Как всегда в этот час, над рекой повисла какая-то особенная, вечерняя, печальная тишина, даже чайки кричали лишь изредка, не нарушая ее, даже стук машины где-то глубоко в недрах парохода не мог справиться с этим мертвым затишьем.
…С тех пор, как я узнал, что может быть так, я всегда страшился и ждал этого предзакатного часа нездешней тишины. Вне зависимости от времени года и географических координат, этот час приходит, стирая земные звуки и вызывая неясную печаль, иногда столь отчаянную, что начинает болеть где-то в груди.
Впервые я столкнулся с этим на одном из плесов Селигера. Мы шли на яле; было весело, ветер неровно дышал нам в борт, рывками наполняя парус. И вдруг… Солнце склонилось к горизонту; ветер пал, и парус обвис, наполненный лишь золотым сиянием заката. Поверхность озера, еще недавно взъерошенная бесконечной чередою волн, выстелилась зеркальной гладью навстречу солнцу. И тишина… она накрыла ял так же неожиданно, как неожиданно стих ветер. Смолкли чайки, и никто из нас, казалось, не был в силах прошептать ни слова. Мир на глазах терял реальность, растворялся в этой тишине, и печаль подступала к горлу тяжелым комом…