Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Я жду. Сейчас, как только опустеет косушка, начнется главное действо: дядя запоет.
Звякнула щеколда. Опять гости?
Нет, это зеленоглазая соседка – за солью.
В Афанасии просыпается бывший лейб-гвардеец. Весь засветившись изнутри, он подбоченивается и декламирует высоким речитативом:
Муж по делу собирается,Уезжает на три дня.Жинка плачет, уливается:Не забудь, дружок, меня!Зеленоглазая не остается в долгу:
Мне не нужен пуд муки,Мне не надо сита!Меня милый поцелует —Я неделю сыта!Но и дядя не сдается:
Это что за любовь?Ты домой и я домой!А по-моему, любовь —Ты домой, и я с тобой!Соседка смеется: «А ну тебя к лешему!» – и выбегает в сени.
Дядя бросает вслед:
– Царь-баба! – и тут же забывает о ней, захваченный в плен песенной стихией.
Начинает он с любимой «Коробушки». Мать подхватывает, и под низким сводом вдовьей избы шумит, волнуется высокая рожь, ноют сладкие воспоминания о далекой молодости.
За «Коробушкой» следует песня отца – «Ожидание»:
Зачем сидишь ты до полночиУ растворенного окнаИ вдаль глядят печально очи?Туманом даль заслонена!Мать, сдерживая рыдания, подтягивает, и они, словно два листочка с одной березы, дуэтом продолжают старинный казачий напев:
Кого ты ждешь? По ком тоскуя,Заветных песен не поешь?И ноет грудь без поцелуя,И ты так горько слезы льешь?Зачем ты позднею пороюОдна выходишь на крыльцо?Зачем горячею слезоюТы моешь тусклое кольцо?Не жди его: в стране далекойВ кровавой сечи он сражен,Там он чужими, одинокий,В чужую землю схоронен.Поют, выплескивая боль и горечь пережитого.
Отведя душу, долго пьют чай и говорят, говорят…
Она родилась в конце прошлого века, он – в начале нового. Было о чем вспомнить: и о нагой бабе в крапиве, и о тех, что сразу на всех зверей походили, и о тех, чьи светлые души давно отлетели.
Глядела в окно мартовская ночь. Наш маленький праздник закончился.
Самым веселым человеком в нашей большой, ветвистой родне был Павел Иванович Угрюмов. Он вошел в мою жизнь в сорок пятом.
Десятого июня, чуть свет, в окошко постучали.
Мать глянула и ойкнула:
– Павел!
Это вернулся с фронта муж ее родной сестры Анастасии.
По-разному возвращались после Победы. Что греха таить: кому война, а кому мать родна. Одни везли трофеи вагонами, другие тащили тяжелые немецкие чемоданы, набитые часами, иголками, мылом, шелком, а этот (и таких было большинство), потирая воспаленные глаза и седую щетину, стоял в обгоревшей шинели, в стоптанных кирзовых сапогах, с трехрядкой на плече и радостно взывал:
– Дуня, открывай!
Когда же в сени – на шум – с криками ворвалась большая семья, он, смутившись, достал из кармана горсть облепленных махоркой леденцов и молча протянул детям.
Давно старые стены не видели, не слышали такого веселья. Заливалась гармошка, от дроби деревянных танкеток ходуном ходила изба.
Ты подгорна, ты подгорна,Широкая улица,По тебе никто не ходит,Только мокра курица!А в ответ из-за порога неслось:
Мой миленок – как теленок:Только веники жевать!Проводил меня до дома —Не сумел поцеловать!У-ух! Раздайся, грязь, – навоз ползет!
У кого какая баня?У меня осинова!У кого какая милка?У меня красивая!Кружились, смеялись и кричали, кричали:
– Вернулся! Вернулся! Вернулся!
Ах, русский человек! Семь бед – один ответ. Как будто и не было войны, как будто не сворачивался солдат «из кулька в рогожку». Сидит он, хмельной, играет, и летят во все стороны синие брызги глаз…
Не знаю, что сказал бы Твардовский, погляди он на Павла Ивановича, но то, что это был один из прототипов Василия Теркина, – сомнений у меня сегодня нет. В пехоте, в обнимку с гармошкой, дошел до Кенигсберга и расписался на стене средневекового замка.
Правда, о войне не любил рассказывать. Бывало, попросят, а он сердито отбоярится:
– А что рассказывать? Грязь. Кровь. Смерть.
Скажет – и сразу скручивает «козью ножку».
Мало-помалу встал на ноги. Еще бы не встать! Мастер был – на все руки. До сих пор в округе помнят знаменитого маляра. Да и не маляр он был, а художник.
Если мать вошла в мою жизнь через поля и леса, то дядя Павел – белыми туманами на реке и звездами на тихих, зеркальных плесах. Заядлый рыбак, он мог неделями пропадать на берегу, посвящая нас в таинство рыбной ловли. Теперь-тоя знаю: не рыбу ловили, а рассветы и закаты, без которых не было бы ни страсти, ни жизни.