Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Пушкин преобразил мою новую знакомую: за столом не сидела, а восседала, не говорила, а изрекала царица! В глазах плескалось затаенное пламя, рыжие волосы, причесанные под «боб-каре», горели золотом в ярком свете хрустальных люстр и звенел, завораживал чистый грудной голос. Серый английский костюм подчеркивал стройность фигуры, длинные пальцы, изящно сжимающие бокал, говорили о тонкой, артистической натуре.
Впрочем, тихий восторг не мешал мне следить за ходом ее мыслей и возражать:
– Вы тоже мистифицируете. Пушкинское отношение к земной женщине и пушкинские поэтические образы – это разные вещи. Вспомните его письмо к Елизавете Хитрово осенью 1828 года, где он пишет: «Я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее». Каков?! А теперь припомните веселое признание княгине Вяземской весной 1830-го, после помолвки с Натальей Николаевной, где он аттестует избранницу сердца «сто тринадцатой любовью». Так что не спорьте: он был полигамен, как все мужчины.
– Может быть, я и увлекаюсь, – снова полыхнула глазами Татьяна, – но у вас «рыбье» зрение, искажающее пушкинских женщин. Вы не видите главного: его изумления перед женщиной – этой божественной тайной бытия. Я не говорю уж о Татьяне Лариной – вечной спутнице чистых душ, но поэт открывал бесконечное даже в женщинах, осужденных историей. Помните, как в наброске предисловия к «Борису Годунову» он представляет Марину Мнишек? Как красавицу с бешеным честолюбием, принимающую позор как плату за будущий трон. И каково заключение! «Я уделил ей только одну сцену, но я еще вернусь к ней, если Бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть, она ужас до чего полька…» А Екатерина Вторая? Какие беспощадные оценки вылетают из-под пушкинского пера: от канцлера до последнего протоколиста все крало и было продажно; развратная государыня развратила свое государство; «Тартюф в юбке и короне»! Впору возненавидеть, осудить морально и исторически, что суспехом и проделали в недавнем прошлом ваши коллеги-историки. А теперь припомните не отправленное Чаадаеву в октябре 1836 года письмо и итоговую оценку поэтом императрицы. Не принимая чаадаевский скепсис по отношению к прошлому России, он с жаром восклицает: «А Петр Великий, который есть один целая всемирная история! А Екатерина Вторая, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж?»
– Татьяна Ивановна, это передержки. Пушкин менялся с годами, его историческое зрение становилось глубже, острее – только и всего! «Бегут, меняясь, наши лета. Меняя все, меняя нас».
Но Татьяну поддержал Иван Алексеевич:
– Таня права, ибо речь идет о гениальном пушкинском даре проникновения в суть человека, когда отбрасывается все случайное, стирается грязь грехов и проступает личность, способная к самоосуществлению. Разве не свидетельствует об этом монолог Вальсингама из «Пира во время чумы»?
Да будет проклят правды свет,Когда посредственности хладной,Завистливой, к соблазну жадной,Он угождает праздно! Нет!Тьмы низких истин мне дорожеНас возвышающий обман…Оставь герою сердце. Что жеОн будет без него? Тиран…Татьяна улыбнулась и с прежним жаром продолжала:
– Есть чему удивляться и в том, как Пушкин умеет открывать прекрасное в современницах. Анна Петровна Керн слывет в его переписке «вавилонской блудницей», но именно ей посвящено божественное «Я помню чудное мгновенье». Каролине Собаньской – увлечению юности – он, встретив ее много лет спустя в Петербурге, посылает чудные стихи, от которых веет не пеплом разочарований, а жаром не остывшего в любовных испытаниях сердца. Вы, конечно, знаете:
Что в имени тебе моем?Оно умрет, как шум печальныйВолны, плеснувшей в берег бальный,Как звук ночной в лесу глухом.Оно на памятном листкеОставит мертвый след, подобныйУзору надписи надгробнойНа непонятном языке.Что в нем? Забытое давноВ волненьях новых и мятежных,Твоей душе не даст оноВоспоминаний чистых, нежных.Но в день печали, в тишине,Произнеси его, тоскуя;Скажи: есть память обо мне,Есть в мире сердце, где живу я…Я поблагодарил золотоволосую царицу нашего нечаянного нешумного застолья, но сдаваться не собирался:
– И все-таки согласитесь: Пушкин не идеализировал женщин, о чем говорят его письма и эпиграммы на туже графиню Орлову-Чесменскую, преследовавшую его сплетнями:
Благочестивая женаДушою Богу предана,А грешной плотию —Архимандриту Фотию.Не забывайте и вечную антагонистку поэта графиню Марию Нессельроде – посаженную мать Дантеса на свадьбе с Екатериной Гончаровой. А зловещая Идалия Полетика? Это ведь она сыграла роковую роль в поединке Пушкина с приемным сыном Геккерна. До самой смерти она, по словам Бартенева, питала совершенно исключительное чувство ненависти к самой памяти Пушкина. В 1888 году в Одессе, где доживала век старая грешница, откроют памятник поэту, и Идалия потащится в колымаге к своему медному врагу, чтобы плюнуть ему в лицо. Что же касается вашей солидарности с женщинами пушкинской эпохи, то она не новость. Вот как об этом сказал сам Пушкин: «Браните мужчин вообще, разбирайте все их пороки, ни один не подумает заступиться. Но дотроньтесь сатирически до прекрасного пола – все женщины восстанут на вас единодушно. Они составляют один народ, одну секту».
– Ваша эрудиция делает вам честь, – отреагировала Татьяна, – но Пушкин любил подшучивать над читателем. Выпады против отдельных лиц отнюдь не отменяют его родовой, коренной черты изумления перед человеческой тайной, о которой я уже говорила. А случаи со светскими львицами ничего не меняют. В конце концов, как писала Ахматова, «стихи растут из сора».
– Я люблю Пушкина не меньше вас, но, Татьяна Ивановна, он не нуждается в идеализации. Надо очищать его образ от любых преувеличений, будь то ура-патриотическая лихорадка или эстетическая идеализация, так как преувеличения всегда оказывают художнику дурную услугу – превращают его в национальный миф, по сути – в фикцию, ничего общего не имеющую с реальным человеком, с его мятущейся душой. Лик Пушкина светел, с ним ничего не случится, ибо Пушкин – душа России. А вот с нами уже случилось, ибо поддались фикции – отвернулись от души. Это о нас сказала Евдокия Растопчина:
И в кару вам, что о душе забыли,Забыла тоже вас она!– Браво! – чуть не прокричал Иван Алексеевич. – Я давно ждал этого вывода: Пушкин – душа России. Браво!
Тут он нагнулся к Татьяне и шепнул ей что-то на ухо. Она кивнула, а Иван Алексеевич предложил:
– Я сейчас отлучусь по срочному делу, а вы продолжайте разговор.
Я согласился и заверил: безопасность Татьяны гарантирую.
Но разговор не клеился. Она взгрустнула, пламя в глазах погасло.
Мы молчали. Я терялся в догадках: кто она? Жена Ивана Алексеевича? Ученица? Сотрудница? Но пламя, яркое пламя в глазах, полыхавшее весь вечер, говорило о любви, и я задал вопрос «на общую тему»:
– Как вы пришли к Пушкину?
– О, это целая история.
– Расскажите!
– В юности я увлекалась математикой, а к поэзии относилась как к забаве. И вот однажды – мне было двадцать лет – я услышала весной, как раскрывается почка тополя. Событие! Мир изменился: засверкал новыми красками, зазвучал музыкой. Я любила. Он был из тех, о которых говорят: много званых, да мало избранных. А потом был Афганистан, и там, в каком-то ущелье, он погиб.
Татьяна закрыла лицо ладонями, замолчала, попросила сигарету, выпустила колечко ароматного дыма и заговорила уже более увлеченно:
– Что делать? Помните, у Герцена: мы не монахи, и наша молитва – труд? Вот я и трудилась. Окончила университет, аспирантуру, защитила диссертацию. Научным руководителем был Иван Алексеевич.
В 1968 году он надолго уехал в Ленинград, а перед возвращением его жена и сын погибли в автомобильной катастрофе. С тех пор он жил один, целиком погрузившись в науку.