Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии
Шрифт:
Всесильный Комитет государственной безопасности не дремал. В армии появились «новые новобранцы» – отчисленные из университетов и институтов студенты. В 1957-м кремлевские ищейки высмотрели группу «заговорщиков» на историческом факультете Московского университета. Сочинили состав преступления и сфабриковали «Дело Льва Краснопевцева». Итог: Лев получил восемь лет лагерей, Николай Покровский (нынешний член-корреспондент Российской Академии наук) – шесть.
Заплатили за вольнодумство Натан Эйдельман, Ада и Карл Сванидзе.
«Прикрикнули» и на науку: в том же 1957 году кардиналы ЦК, по существу, разгромили журнал «Вопросы истории», уволив его редактора, академика А. Панкратову, за переход негласно установленных границ в критике культа Сталина.
Осенью 1958 года начали травить, как зайца, Бориса Пастернака, о чем поэт, не скрывая боли, писал в «Нобелевской
Истошным криком надрывались газеты, бурлили собрания, обливая «совковой» желчью лучезарное имя. Охапки хвороста в костер травли поэта бросали Б. Лавренев, К. Федин, К. Симонов. Сейчас эти имена сжались до своих подлинных размеров, а тогда грозный указующий перст их носителей поднимал на священную войну с «отступником» и «предателем» миллионы. Господи, прости грехи наши…
Сахалин суров, но может привязать на всю жизнь. Зеленое буйство трав, папоротники-гиганты, серебряная форель в горных речках и море…
Сжатый морскими пучинами остров не имеет духовных (душевных) размеров: там трудно живется мелкому, ограниченному, робкому. Впрочем, этот парадокс характерен для всего Дальнего Востока и для Сибири. Не в нем ли наше спасение?
Моим любимым развлечением была рыбалка. По воскресеньям мы шли с приятелем к рыбакам и на мотоботах уходили с ними в море. Усталые, просоленные, возвращались на берег, получали свою долю – десятка два-три крабов – и устраивали маленький солдатский праздник у костра. Гурманом я никогда не был, но, честное слово, ни до, ни после мне не случалось испытывать такого редкого наслаждения, как тогда, когда, обжигая пальцы, мы с радостной жадностью поглощали нежное, вкусное мясо. Куда до него нашим крабам в жестянке!
Возглавлял рыбацкую бригаду Алексей Михайлович Вязников (или Вязмитинов? Теперь уже не припомню). Высокий, худой, задубленный на охотских ветрах, был он немногословен и нетороплив. Дисциплину держал морскую. Авторитет имел высочайший: бровями двинет – все в движение приходит. Десять лет, от звонка до звонка, провел «на сталинских курортах», а когда очутился наконец на воле, то немало удивил: отбыл на Сахалин!
Иногда Михалыч, как все его называли, присаживался к костерку из сухого плывуна, с улыбкой слушал наш треп, выкуривал папиросу и уходил в свой маленький японский домик. Жил он один. Ходили слухи: в 1954 году в Корсаков к нему явилась откуда-то с Волги жена, а он… купил ей билет, снабдил деньгами и отправил обратно.
О своей бывшей, «загробной», жизни никогда не рассказывал, поэтому никто и не знал, какие страсти бушевали в душе молчуна. Но однажды он себя выдал.
В мае 1958-го я пришел к нему с сыновьями штурмана. Мальчишки с гиканьем носились по берегу и, заигравшись, переворошили снасти, чем доставили рыбакам немало хлопот. Бригадир короткой репликой приглушил ворчанье, не сводя глаз с детей. И в этом глубоком, затягивающем взгляде было столько боли, столько тоски, что у меня не хватало сил смотреть ему в глаза.
В последний понедельник июня я улетал на материк, на Урал.
Все. Отслужил.
Накануне отъезда пришел попрощаться к Алексею Михайловичу.
Обычная японская квартира (не знаю, как сейчас, а в те годы на Южном Сахалине почти все жилье было японским): ничего лишнего, голые стены. На бело-розовом фоне этой чистоты нелепым, странным придатком выглядит бригадиров скарб: стол, стул, керогаз и еще какая-то мелочь.
Когда прошли по первому кругу и закусили моими любимыми крабами, я спросил:
– А что вы думаете о Сталине?
– Что я думаю? – Михалыч жестко рассмеялся. – Этот лучший друг детей и монгольского рогатого скота выполол меня из жизни, как сорную траву! Но дело не в нем.
– А в чем?
– В бесах! Ты хоть читал Достоевского?
Я смущенно пожал плечами, а он, усмехнувшись, продолжал:
– Дело не в личности этого гуталинщика, а в социализме…
Внутри у меня захолонуло, и – не успел еще пройти озноб – безмолвник взорвал мое сознание стихами:
Свой дом родимый брошу,Бегу,За японской избушкой-игрушкой шумело море, в окна барабанил дождь, а я, затаив дыхание, слушал и смотрел на испещренные струями дождя стекла. И виделась не вода, а слезы людские.
Я хотел было задать вопрос: «Кто…» – но он вместо ответа бросил вторую «гранату»:
Я много лет дробил каменьяНе гневным ямбом, а кайлом,Я жил позором преступленьяИ вечной правды торжеством.Пусть не душой в заветной лире —Я телом тленья убегуВ моей нетопленой квартире,На обжигающем снегу,Где над моим бессмертным телом,Что на руках несла зима,Металась вьюга в платье белом,Уже сошедшая с ума,Как деревенская кликуша,Которой вовсе невдомек,Что здесь хоронят раньше душу,Сажая тело под замок.Меня давнишняя подругаУже не чтит за мертвеца.Она поет и пляшет – вьюга,Поет и пляшет без конца.Я слушал и видел, как разбросанные взрывом японские декорации летят куда-то в бездну, а вместо них явственно проступают темные, страшные лики пережитого, от которого чья-то властная рука отворачивала мое сознание.
…Растерзанное тело нищего солдата в кривом, пыльном переулке прииска. Торжествующая красная рожа соседа, забившего горемыку за горсть картошки. Зеленая трава, залитая алой кровью. Медный котелок, из которого выкатились белые горошины…
…Молодая баба, широко раскрытыми глазами взирающая на огромный портрет Сталина: «Какой баской!» Пеняющая ей старая горнячка с испитым лицом, в резиновых чунях: «Че шары-то вылупила – все равно жрать нечего!»…