Тройная игра
Шрифт:
Но увы! Ничего личного — в том смысле, в каком она себе это представляла. — на этих листках бумаги больше не было.
«Честное слово, — читала Лена, — каждый раз удивляюсь, как слаженно работает система, когда ее стимулируют прямыми вложениями и когда обе стороны начинают действовать заодно. Не успели урки и милицейские генералы Г. и С. найти общий язык, как Никон уже вот он, в Бутырке, то есть в Москве. Он сам позвонил мне по мобильному: „Спасибо говорю тебе, брателло, отлично все вышло. Не хочешь встретиться? Я уже устроился на новом
Прочитав еще несколько строк и окончательно убедившись, что здесь нет речи ни о ней, ни об их любви, что разговор здесь, не вполне ей понятный, почему-то идет о каком-то сидящем в тюрьме человеке, которому ее Игорь помог переехать в Москву, она хотела оставить свое не вполне приличное занятие, но не оставила. Ее Игорь представал здесь таким, каким она и хотела его видеть — он был словно всесильный бог, и какое же право она имела не дочитать это до конца?!
«Только про это, — сказала она себе, — только про этого дядьку и дальше не буду, честное слово!»
И вот она сидела на краю ванны и жадно читала:
«Я думаю, если бы я был адвокатом, которому надо встретиться с подсудимым, или представителем какой-нибудь ветви власти, официально прибывшим для инспектирования, у меня вряд ли получилось бы попасть на место так быстро. А тут я оказался вроде самого почетного гостя: контролеры были со мной приветливы и доброжелательны, заботливо передавали меня с рук на руки и все почему-то извинялись за специфический тюремный запах, к которому, мол, люди с воли совсем непривычны. То есть, как выяснилось, они сами-то его не чувствовали, но знали, что он есть и на свежего человека действует плохо. Во всяком случае, на меня, сразу живо вспомнившего и Лефортово, и эту самую Бутырку, он подействовал отвратительно.
Зато камера Никона на втором этаже меня удивила до чрезвычайности. Я догадывался, что изначально это была стандартная камера человек на восемь, но сейчас она выглядела… Не знаю, как это сказать… Ну во всяком случае — не как тюремная камера, хотя и окно под потолком было забрано намордником, и глазок в двери имел место. Зато стены были выкрашены в приятный для глаза салатовый цвет, намордник — решетчатое забрало на окошке — был почти скрыт шторкой французского управляемого жалюзи, на полу и наружной стене — толстые ковры от сырости и холода, вместо нар и привинченной к полу тюремной мебелишки — симпатичный полированный гарнитурчик, а за изящной ширмочкой у входа вместо параши — биотуалет.
Мы обнялись как родные.
— Ну как, — гордо спросил меня Никон, усатый бритоголовый мужик, — ничего?
— Отлично! — искренне сказал я. — Мне нравится. Только, пожалуй, душновато.
— Ага, — согласился Никон, — что есть, то есть. Я уже заказал кондиционер. Обещали на неделе поставить… У меня с техникой тут вообще отлично. — Он распахнул дверцы буфета, и взгляду открылся огромный, дюймов на тридцать телевизор. — А?
Телевизор был и вправду хорош. «Грюндик». На телевизоре стоял, светился глазком индикатора видеомагнитофон.
— Экран-то не слишком большой? — с сомнением спросил я. — Небось тяжело в такой каморке смотреть?
— В каморке! — передразнил, слегка обидевшись, Никон. — Да ты чего, Грант, не смеши народ! Большому куску, известно, рот радуется. — Он пожмакал пульт, и на экране возникли какие-то голые задницы, послышались сопение, стоны, страстные вскрики. — Видел? — Он довольно заржал. — Культуриш!
— Да, устроился ты знатно, ничего не скажешь!
— Я тут хочу большой сходняк устроить. Как, одобряешь? — сказал вроде бы в шутку, но с него станется.
— Ну это, знаешь, не со мной надо… Это с ментовскими генералами.
— Да ладно, это все потом. Обживусь чуток, и решим. А сейчас давай маленько выпьем. Со свиданьицем, как говорится. Мне хоть и нельзя как человеку старой веры, но, думаю, простит мне боженька еще одно прегрешение. Ибо жажду я зелья греховного не ради ублажения похоти, а ради возблагодарения раба божия Игоря свет Кирилловича, христиански проявившего сочувствие к страждущему брату по вере. — Он нес всю эту ахинею, а сам ставил на стол неизвестно откуда берущиеся ресторанные закуски, мясные и рыбные, бутылку французского коньяка, фрукты и прочее, что положено для нормального на воле застолья.
— Однако, — заметил я. — Хорошо теперь узники страждут во оставление грехов…
— Все мы у господа дети, — засмеялся Никон. — И когда он может, он про нас, сирот, вспоминает… Ну давай примем капель по триста…
— Красноперых своих не позовешь? — спросил я, имея в виду его коридорного и выводящего, от которых, похоже, не в последнюю очередь зависело все это роскошество.
— Еще чего! Тут смотри выше — тут сам начальник режима ворожил. Ну уж его-то я отблагодарю как положено… Давай, не бери в голову. У меня уже тост просится. За тебя.
Однако произнести тост он так и не успел — сначала открылся глазок, а потом в дверь кто-то поскребся.
— Можно? — робко входя, спросил контролер — грузный мужик лет тридцати пяти в мешковато сидящей форме.
— Иди, иди отсюда, Вася! — рассердился Никон. — Или ты не нашей веры? Совесть имей, видишь — старого друга встречаю…
Вася послушно попятился назад, бормоча:
— Не, ну, может, надо чего… Сказали бы — я бы девочек устроил… Для таких людей…
— Все, все! Не доставай, имей совесть!
Надо сказать, на меня этот разговор произвел впечатление — и тон, которым Никон отшил Васю как надоевшего нерадивого лакея, и эта самозабвенная готовность надзирателя услужить заключенному.
— А что, он правда девочек может? — поинтересовался я.
— А то! — засмеялся Никон. — И девочек, и мальчиков. Нет проблем! Все по бороде, по Марксу: ты ему деньги, он тебе товар… Черт, испортил тост, собака! Ну давай так, что ли: во-первых, со свиданьицем, а во-вторых, чтобы нам с тобой никогда не оказываться пятыми тузами в колоде!