Тройной фронт
Шрифт:
Помню двое, курят на улице у входа: один старший врач, в сортировке, а второй – хирург. Оба седые, подтянутые, стеклышками очков поблескивают. В кровавых халатах, как мясники. Один говорит:
– Вот как это прикажешь понимать? Почему столько обмороженных? Что ж мы зимой не воевали? И, к примеру, буденовка эта чертова. Нелепая, неуклюжая. Летом в ней жарко, зимой – клапана под подбородком застегнул – во первых, по овалу лица не подогнать – завязки нужны, а не пуговицы, а во вторых, у висков, изволите видеть, образуются две щели – туда и свистит. Что ж подшлемник, что
Шинели до пят! Помнишь, как у нас в 16 году все шинели обрезали? Суконная куртка и ватные штаны! Вот! Или еще лучше телогрейка. Бушлат, и не длинный!
– А ты автомат их видел? «Суоми». Вот она новая концепция. Не винтовка, а вот такой автомат. А мы все пуля – дура, штык – молодец. В гражданскую решали пулеметы.
– Расход патронов большой…
– Эту песню мы слыхали! А солдат бабы новых нарожают! Меньше бы лозунгов писали, и парадов устраивали! Демагоги. А люди головы кладут!
– Коля…Ко- ля…
– А я не боюсь! И уверяю тебя, ничего теперь мне не сделают… Сезон не тот! Теперь кому – то воевать нужно! А, как известно, от древнего Рима – из палачей бойцов не настругаешь. Траншея не ЧК!
Конечно, они сильно ошибались. Еще какое Чека на фронте работало! И доносили, и клеветали друг на друга, и под расстрел подводили!
Я тогда эти слова хорошо запомнила. И всю войну меня никто ни раз не попрекнул, что я – лишенка. А потом, Слава Богу, это слово и понятие вообще как-то позабылось… Ты, наверное, его и не слышал никогда. А ведь это судьба моя поломанная, в одном слове.
Такая работа
Финская война кончилась в марте. Но для нас почти, что ничего в марте не изменилось. Как везли раненых, так и продолжали везти. А везли то тепленьких, еще в первых повязках. Фронт то рядом! Возбужденные, еще в горячке боя.
Выборг продолжали штурмовать и после подписания мира. Наши хотели доказать, что всю Финляндию взять могут. Линию то Маннергейма прорвали! А финны доказывали, что могут еще воевать сколько угодно. А головы то летели!
Помню одного привезли – вместо лица – месиво кровавое. А уже все – мир подписали. Говорит: знали что мир, но снаряды в стволах. Придурок командир:
Огонь! Не пропадать же снарядам.
А финны ответили! Да прямо по батарее. И всех всмятку! Этого сожгло всего. Он только кричит:
– Глаза целы? Все стерплю, скажите только – глаза целы?
А что там разберешь – кусок мяса вместо лица. За руку поймал, уцепился.
– Сестрица, ну хоть вы скажите! У меня неделю назад сын родился, неужели я его не увижу!… Посмотрите – глаза целы?
Я стала его потихонечку обмывать перекисью. А у него с головы вся кожа сорвана и прямо лоскутом со лба на глазах лежит – закрывает. Взяла пинцетами за край, говорю:
– Терпи! – и тихонечко кожу эту приподняла.
– Вижу! – кричит – Вижу, сестра, вижу тебя! Глаза целы!
– Не плачь, не плачь – тебе плакать нельзя – разъест все…
– Я не буду, я хоть что, теперь, стерплю… Спасибо тебе, спасибо, добрая душа!
Ну, вот хоть одному радость! А то все ампутации, ампутации… Меня в хирургию перевели. Хирурги – золотые! Все пилят, пилят руки – ноги. Целые мешки. Черные такие клеенчатые… Не знаю потом куда их девали. Подхоранивали, наверное где –то. А может, жгли…
В общем – роздыха не было. Мир так и не почувствовался.
А ребята то все молодые отборные, рослые. В Отечественную такие редко были, там попадались и меньше меня! Совсем, по виду, дети. Ростом меньше винтовки.
Помню, лежит один. Руки раскинул – как раз, неверно, мой рост по сантиметрам. Он когда на ногах стоял никак не ниже двух метров был. А ног то нет. Две культи сантиметров по десять. И он умирает. Потому что ему на горшок то не сходить – у него все спеклось с кровью, с гноем, и опоры то нет. Я говорю сестрам:
– Девочки, ведь он умрет. У него же отравление идет. Прободение кишечника может быть.
– Мы ему слабительное давали!
– Да какое, говорю, тут слабительное!…
Позвала двух санитаров постарше, крепче. Они его подняли. А я резиновые перчатки надела и ему клизму. Одну, другую, да и прямо руками! Из него сначала, буквально, камни с кровью, а потом как хлынуло! Меня и санитаров с ног до головы! Буквально, ведра два… А и не противно ничуть! Обмыли его, положили. Он глаза открыл и одними губами: «Спасибо!»
В коридор выхожу во всей красе! Профессор – хирург, зав отделением, меня увидел. А мне неловко, что я таком виде. Посмотрел и говорит.
– Сутки увольнения. Отдохните, Женечка.
Я и не знала, что он мое имя знает. Мне рассказывали, он потом говорил, что только одну такую сестру милосердия, еще в первую мировую видел. И стал со мной первым здороваться. Один раз идет мимо – раз мне в карман халата плитку шоколада!
– К сожалению, медалями не распоряжаюсь.
Вот бы с кем мне работать! Но у него свои хирургические сестры были. Пожилые. Опытные. Они так кучкой и держались. Не знаю их судьбы потом. Вроде они все так в Мечниковой в блокаду и работали…
В самом конце войны стали финнов привозить раненых. Мужики как мужики – ничем внешне, от наших не отличаются. Что финн, что русский, без формы – одинаковые! Белобрысые, голубоглазые. Правда, характеры разные. Говорят, один требовал, чтобы ему не отмороженную кисть руки ампутировали, а руку по локоть. У них в Финляндии закон – ворам кисть руки отрубать. Объяснял, что, мол, без кисти он для финнов – вор, а если не руки по локоть – герой!
Но я думаю это – вранье. Какие там обычаи! Двадцатый век на дворе!