Труп-невидимка
Шрифт:
– Страдник бешеный! – возопил свекр. – Сам дияволов сын, скоморох, овчеобразный волк, и всяку нечисть за собой тянешь! Нечисть тешит тебя, окаянного! А я ее – рожном уязвлю!
И, повернувшись к цистерне, свекор рявкнул:
– Изыди, сатано!
Надо сказать, что освещение у нас во дворе хорошее, и я, стоя на крыльце, прекрасно видела неподвижную темную поверхность воды в цистерне. В ответ на свекров вопль появились две округлые сущности, я даже подумала сперва, будто кто-то выставил два кулака. И тут же поняла – это не кулаки, это глаза. Тупые круглые глаза. Только они – ничего больше.
Земноводное посмотрело на нас – и глаза скрылись под водой.
– Гутя-гутя-гутя-гутя-гутя! – с новым азартом завопил Прошкин. – Видите, она же слушается!
То, что сидело в воде, опять явило нам два бессмысленных глаза.
– Внимание, внимание! – зашептал Прошкин и сменил пластинку: – Гутя-ротик-гутя-ротик-гутя-ротик-гутя-ротик!
К огромному моему удивлению, в воде что-то заскрежетало и открылась емкость, куда свободно поместился бы большой астраханский арбуз. Это было похоже на чемодан, обитый изнутри розовым шелком. Прошкин протянул руку, жена поднесла корзинку, он взял яблоко и прицельно запустил в чемодан. Раздался скрежет, крышка захлопнулась, и чемодан с добычей скрылся в воде.
Этот трюк они повторили раз примерно шесть, а потом Прошкин опять сменил пластинку.
– Гутя-ножки-гутя-ножки-гутя-ножки! – разорялся он, а свекор неодобрительно косился на него, уже вооруженный невесть где подхваченной лопатой.
Чемодан всплыл и поднялся над уровнем воды. Блеснула мокрая коричневая кожа. На пандус ступило небольшое круглое копыто.
– Батюшки, да это же бегемот! – воскликнула я. – А вы говорили – земноводное!
– Так земноводное и есть! – удивился Прошкин. – Живет на земле, а ездить предпочитает в воде.
– Бегемот – млекопитающее… – безнадежно пробормотала я.
Как Августу сманивали с пандуса, как выкладывали ей дорожку из фруктов, как довели до грузового лифта и как водворили в зверинце – это я расскажу как-нибудь в другой раз и в другом произведении. Не волнуйтесь – без рассказа о земноводной бегемотихе вы не останетесь! И, поскольку ситуация действительно интересная, я обязуюсь вспомнить про Августу еще минимум в пяти-шести романах.
Когда мы спустились к столу, все давно остыло, и я велела кухонной бригаде сварганить новый ужин.
Розово-голубая четверка, не проявившая ни малейшего интереса к бегемоту, мрачно переругивалась. Чего-то ее розовая часть не поделила, а голубая часть в лице Севки пыталась навести порядок.
Мой несостоявшийся супруг очень любит наводить порядок. Я как раз надеялась, что он, женившись на мне, будет выносить мусорник. Когда пишешь закрученный детектив, куря при этом сигарету за сигаретой, то мусорник с окурками приходится выносить довольно часто. Я полагала также, что он будет приносить продукты и время от времени класть кафель. Но судьба оказалась против. Оно и к лучшему – теперь я с высоты шестиэтажного особняка смотрела на этого жалкого гомосексуалиста и тихо злорадствовала. Человек, у которого нет денег на приличный отель, почему он вынужден проситься на постой к бывшей невесте, может вызвать только тихое злорадство.
Бусик, такой трогательный в своей белой кружевной блузочке, жался в уголке дивана. Ему было неловко за сурового Севку. Я подошла к гостю – не люблю, когда кому-то в моем доме неловко.
– Ну как? Хорошо устроились? – спросила я. – Если чего-то не хватает, вызовите старшую горничную Мусеньку.
– Спасибо, все просто замечательно, – прошелестел Бусик. – У вас изумительный браслет! Ах, я просто жить не могу без таких безделушек!
Браслет предназначался отнюдь не Бусику, но я расстегнула его и надела на тоненькое бледное запястье.
– Ах, вы такая противная! – восторженно воскликнул малютка.
Я невольно отстранилась. Много чего могу, но вот быть противной в таких обстоятельствах как-то не доводилось.
– Надеюсь, вы уже со всеми познакомились? – дипломатично свернула я на другую тему.
Бусик погрустнел.
– Ваши свекрови совершенно очаровательны, – сказал он. – Жаль, что у меня никогда не будет свекрови…
– А Варенька?! – брякнула я.
Тут у входа в гостиную раздался шум, треск, крики. Я подумала было, что это Августа, недовольная новым жильем, пошла искать другое пристанище, но все оказалось куда проще.
Дверь распахнулась, мажордом отлетел в сторону, Мусенька с Люсенькой завизжали, и в столовую влетел язык полыхающего пламени. Я поняла, что это не бегемот, это пожар, но пламя, пронесясь через все помещение (семьдесят: чтоб не соврать, квадратных метров), замерло передо мной, и тут оказалось, что это всего-навсего женщина. Но до отвращения красивая женщина.
Длинное вечернее платье было такого пронзительно красного цвета, с таким нестерпимым блеском, что я зажмурилась. Впрочем, сияние исходило не только от одежды. На пальцах, в волосах, в ушах, на груди полыхали огромные бриллианты и рубины. Волосы же у гостьи были темно-синие, и я даже допускаю, что не от краски, а от природы.
Пухлый рот, покрытый помадой пурпурного оттенка, капризно и чувственно изогнулся – один уголок вверх, другой вниз. Незнакомка, тряхнув роскошными кудрями, произнесла:
– Добрый вечер, господа, я Елизавета Шишкина! Простите, слегка запоздала, но дела задержали! Мирила Аллочку с Филей!
Я чуть не лишилась чувств. Сперва гомосексуалисты, потом бегемот, теперь еще Елизавета – не слишком ли много для одного маленького шестиэтажного особнячка?
– Садитесь! – радушно пригласил Прошкин. – У нас сегодня седло дикой козы!
Елизавета пошла вдоль стола. Я увидела, что у близнецов отваливаются челюсти. Вгляделась – да-а… при таком платье трусики не наденешь…
Декольте на спине простиралось до того самого места, на котором должны быть трусики, и даже сантиметров на пять ниже.
Елизавета села на указанное место и бойко завела светскую беседу. Как-то незаметно рядом с ней оказалась Юлик и стала оттирать менее импозантных мужчин, в том числе и близнецов. Масик приникла к Севке и, похоже, страстно ему на ухо жаловалась, а он хмурился и кивал.