Труженики моря

Гюго Виктор

Кроме того, водный путь был только прерван. Зло отстранено, а не исправлено. Брезент, толкаемый в щель водой, начинал вздуваться пузырем. Это походило на кулак под парусиной, старавшийся разорвать ее. Твердая, смоленая парусина сопротивлялась; но напряжение усиливалось, и неизвестно, выдержит ли брезент до конца. С минуты на минуту пузырь мог лопнуть. И вода ворвалась бы.

В подобных случаях единственное спасение втулки, и моряки это знают. Берут всякое попавшее под руку тряпье, называемое на специальном наречии тренью, и

засовывают его как можно дальше в отверстие.

Но у Жилльята не было такой трени. Все, что он понабрал лоскутьев и пакли, ушло в дело или было унесено бурей.

Может быть, поискав хорошенько, он и нашел бы какие-нибудь остатки по скалам, но как искать в потемках? Луны не было; ничего, кроме мрачного, звездного неба. У Жилльята не было ни ниток, чтобы сделать светильню, ни сала, чтобы сделать свечку, ни огня, чтобы зажечь ее, ни фонаря, чтобы защитить ее от ветра. На барке и на утесах все слилось в одну безразличную массу. Вокруг раненого кузова плескалась вода, но отверстия не было видно; Жилльят ощупал руками возрастающее напряжение брезента. Но можно ли найти обрывки парусины и канатов по утесам в такую тьму? Жилльят печально смотрел на ночь. Звезд много, а свечки нет.

Так как воды убавилось в барке, внешнее давление усилилось. Брезент вздувался все сильнее и сильнее. Точно нарыв, готовый вскрыться. Положение, ненадолго поправившееся, сделалось угрожающим.

Без втулки никак нельзя обойтись.

У Жилльята ничего не было, кроме одежды.

Он разложил было ее посушить на выдающихся утесах Малого Дувра.

Тут он сходил за нею и принес ее.

Он взял свой смоленый плащ и, став на колени в воде, всунул его в трещину, выпихнул опухоль брезента наружу и, стало быть, опорожнил ее. К плащу он прибавил овчину, к овчине рубашку, к рубашке куртку. Все взошло.

Он снял все, что на нем было, и прибавил к остальному. Втулка была готова и казалась надежной. Тревога Жилльята переменила форму, но он чувствовал, как она возрастала по мере того, как силы его угасали.

Он принялся выкачивать воду, но измученные руки с трудом поднимали черпалку, полную воды. Он был совершенно обнажен и дрожал от холода.

Он чувствовал грозное приближение последней крайности.

Вдруг шанс возможного спасения промелькнул у него в голове. Может быть, в море есть парус. Рыбак, случайно заехавший в Дуврские воды, может спасти его.

Жилльят надеялся, что его заметят.

Он ухватился за узловатую веревку и взобрался на Большой Дувр.

Ни одного паруса на горизонте. Ни одного фонаря. Пустыня, куда ни кинь глазом.

Жилльят впервые с начала своего подвига почувствовал себя обезоруженным.

Владычицей его стала роковая мгла. Сам он, с баркой, с машиной «Дюранды», со всем своим трудом, со всеми результатами труда, со всею отвагою своею, принадлежал теперь бездне. Бороться дольше не было возможности.

Никакое испытание, никакой ужас из испытанных Жилльятом не мог бы сравниться с тем, что он теперь переживал.

Если втулка не выдержит, течь откроется; «Пузан» неизбежно пойдет ко дну. А если «Пузан» пойдет ко дну, машина погибла. Ее оттуда не достать никакими силами. Двухмесячный титанический труд пойдет прахом. Начинать дело невозможно. У Жилльята нет ни материалов, ни кузницы. Может быть, на рассвете ему придется увидеть, как его труд медленно и безвозвратно канет в бездну.

Страшно чувствовать под собою мрачную силу.

Бездна тянула его к себе.

Если барка его затонет, ему не останется ничего больше, как умереть с голоду и с холоду, как умер тот заброшенный на скалу человек.

Неслыханный героизм окончится бессилием.

Жилльят, подавленный неведомой силой, сказывавшейся в ропоте вод, в волнах, в пене, в шквалах, в тучах, в вихрях, в таинственном сочетании крыльев, светил и скелетов, в возможном намерении, скрытом под всем этим, — упал духом, отказался от всего, вытянулся на скалах к звездам и, скрестив руки перед грозным мраком, вскричал: «Пощади!»

Пораженный необъятностью, он обратился к молитве.

XXXVI

Прошло несколько часов.

Встало ослепительное солнце.

Первый луч его осветил на вершине Большого Дувра неподвижную форму. То был Жилльят.

Он лежал, распростертый на скале.

Оледеневшая, окостеневшая нагота не двигалась, не вздрагивала больше. Закрытые веки были бледны. Трудно было бы сказать, что это не труп.

Солнце как будто смотрело на него.

Если этот человек еще не умер, то он был так близок к смерти, что малейшего холодного дуновения было бы достаточно, чтобы порушить его. Но пахнул теплый и живительный ветер, весеннее дыхание мая.

Солнце поднималось в глубокой лазури неба; лучи его зарделись. Свет стал теплом. И обдал Жилльята.

Жилльят не двигался. Если он дышал, то таким слабым дыханием, что оно не затуманило бы и зеркала. Солнце продолжало свой путь, бросая на Жилльята все менее и менее косвенные лучи. Ветер, сначала бывший только теплым, теперь сделался горячим.

Неподвижное и обнаженное тело все еще было без движения. Только кожа казалась не так синею.

Солнце, приближаясь к зениту, упало отвесно на вершину Дувра и щедро озарило ее светом; к этому присоединилось бесконечное отражение ясного моря: скала начала согреваться и согрела человека.

Жилльят вздохнул.

Он был жив и шевельнулся.

Морские птицы, знавшие Жилльята, кружились над ним в тревоге. Но в этой тревоге было что-то нежное, братское. Они слегка вскрикивали, будто окликая его. Чайка, любившая его вероятно, подлетела совсем близко. И принялась говорить ему что-то. Он не слышал. Она прыгнула к нему на плечо и слегка коснулась губ его.

Жилльят открыл глаза.

Птицы переполошились и улетели.

Жилльят поднялся на ноги, вытянулся, как пробуждающийся лев, побежал на край платформы и посмотрел вниз в Дуврский пролив.