Тучков мост

Федоров Николай Тимонович

Она подбросила шар, а потом тихонько пустила его по полу. Шар с тугим гудением покатился по комнате и торжественно скрылся под диваном. Оля вскочила и полезла следом.

— Да погоди, зачем? Я сам достану, — сказал я и тоже нырнул под диван. Там мы и столкнулись. Прямо лбами.

— Ой! — сказала Оля.

— Больно, да?

— Да нет, ничего. Просто ты меня напугал. А хорошо тут, правда? Я, когда маленькая была, страшно любила забираться под кровати, под столы. Да еще подушками или стульями заставиться.

Сразу представлялось, что сидишь где-нибудь далеко-далеко… в какой-нибудь избушке или пещере. Ты бы хотел жить в избушке?

— Да, я бы хотел.

— Со мной?

— С тобой.

Оля приблизила ко мне свое лицо так близко, что его очертания размылись, а глаза слились в одно огромное, глубокое окно. И тут я с ужасом почувствовал, что сейчас должен чихнуть. Я отвернулся, изо всех сил потер переносицу, но было уже поздно.

— А-пчхи! — громко чихнул я.

Оля засмеялась и вылезла из-под дивана.

Когда праздничный пирог был съеден, Оля сказала:

— А сейчас мы пойдем гулять. Или нет, мы пойдем знаешь куда? В церковь. Ты был когда-нибудь в церкви?

— Был. А зачем мы туда пойдем?

— Потом узнаешь. Собирайся.

В церкви было чисто и тихо. Пахло ладаном и горевшими свечами. Мы прошли вперед, к алтарю, где на возвышении под стеклом лежала потемневшая, наверное, очень древняя икона, перед которой на массивном бронзовом подсвечнике мерцали три тоненькие нежно-розовые свечки.

Так мы простояли некоторое время. Потом Оля коснулась рукой моей ладони и тихим, низким голосом, подражая священнику, сказала:

— Венчаются раб Божий Андрей и раба Божья Ольга. Жених, согласен ли ты взять в жены Ольгу? — Она дернула меня за руку и своим, нормальным, голосом добавила: — Ну, отвечай: да или нет.

— Да, — сказал я.

Оля крепко сжала мою ладонь и вновь голосом священника продолжила:

— Невеста, согласна ли ты выйти замуж за Андрея? — Она помолчала и, повернув лицо в мою сторону, ответила: — Да.

Мы еще постояли немного, потом обошли церковь вокруг, разглядывая образа в тяжелых, золоченых окладах и читая надписи, выполненные старым, славянским шрифтом. Под образами висели белоснежные, отделанные кружевами полотенца.

— Как ты думаешь, зачем эти полотенца? — спросила Оля.

— Не знаю, — ответил я. — Скорей всего это какие-то символы. Ну, символы чистоты, торжественности.

Когда мы вышли из церкви, Оля сказала:

— Андрей, у тебя есть деньги?

— Есть, — сказал я. — Рубль. Правда, мелочью.

— Очень хорошо. Давай сюда.

Я понял, что Оля хочет раздать эти деньги нищим старикам.

— Да, может, не надо, Оль, — сказал я. — Неудобно как-то.

— Чего ж тут неудобного? Люди просят, значит, надо дать.

Потом мы медленно шли по саду, усыпанному опавшими листьями, перешли Тучков мост, и длинная, строгая набережная Малой Невки вывела нас на Биржевую площадь.

— Знаешь, — сказал я, — мне отец рассказывал, что раньше, давно на Ростральные колонны пускали. Платишь гривенник — и, пожалуйста, наверх.

И тут я заметил, что дверь одной из колонн, той, что ближе к Дворцовому мосту, открыта. Когда мы подошли поближе, из этой двери вышел рабочий в комбинезоне с мотком стальной проволоки на плече и с деревянным сундучком в руках. Он присел на корточки и, достав молоток, принялся расклепывать какую-то деталь.

Я, конечно, сообразил, что это исторический шанс и что упускать его нельзя. Можно всю жизнь прожить в Ленинграде, можно тысячу раз проходить и проезжать мимо этих колонн, так ни разу и не взглянув на город с их исторической высоты.

Я посмотрел на бородатого великана с веслом, притомившегося у подножия колонны, на спину рабочего, долбившего молотком седой петербургский гранит, и, наконец, на Олю. Ни говорить, ни объяснять ей мне ничего не пришлось. Оля поняла меня без слов. Она первая нырнула в открытую дверь колонны. Я за ней.

Крутые каменные ступени винтовой лестницы казались бесконечными. Свет не горел, и, если б не редкие, похожие на бойницы, отверстия в стене, можно было б и загреметь.

Наконец, мы выскочили на верхнюю площадку, и город, такой знакомый и такой неожиданно другой, распростерся далеко внизу под нашими ногами. Тугой балтийский ветер хлестнул нам в лица, чуть было не сдув с головы у Оли платок.

— Вот это да! — восторженно сказала она. — Я даже не представляла, как это здорово! Смотри — автобусы, как жуки. А мостов-то сразу сколько видно… Раз, два, три… шесть штук!

— Я в прошлом году на Исакий лазил — ну, совершенно не сравнить, — сказал я, — Это, наверное, потому, что вокруг ничего не мешает, простор… Вот бы отсюда на дельтаплане над Невой!

Не знаю, сколько времени мы пробыли наверху, болтая о разных пустяках и разыскивая глазами знакомые, но представавшие в неожиданном ракурсе места, но только, когда мы спустились вниз, дверь была заперта. Я толкнул ее плечом, ударил ногой, но тяжелая железная дверь даже не шелохнулась.

— Влипли, — сказал я.

— Ну вот, это уже похоже на приключение, — сказала Оля.

Я изо всех сил заколотил в дверь ногами, но за шумом трамваев и машин никто моих ударов, наверное, не слышал.

— Н-да, — сказал я. — Приключение — это, конечно, хорошо. Но сколько ж мы с тобой будем сидеть в этой каменной кишке?

— Думаю, что вечно, — сказала Оля. — Потом, через много-много лет, когда дверь откроют, на вершине найдут два обнявшихся скелета.

— Нет, — сказал я. — До скелетов дело не дойдет. Сейчас какой месяц?