Тук Тукыч
Шрифт:
Папа шагает впереди. Он высокий, в кудрявых волосах у него седина. Скоро ему исполнится сорок лет. Идёт он быстро и легко, как все охотники. За ним еле успевает мама. Она никогда не молчит, всё шутит да смеётся, и в лесу далеко слышен её голос. Позади бегу я с Латкой. Так зовут нашего ирландского сеттера с золотой медалью на ошейнике. Латке не так уж интересно идти с нами, когда у папы нет ружья. А ружьё дома, потому что охота ещё не началась.
Я ничего не боюсь в лесу, только муравьёв, особенно жёлтых, да лягушек, если они выпрыгивают очень близко: это противно.
Однажды
Вдруг Латка сделала стойку: вытянула в одну линию каштановую мордочку и пушистый хвост, унизанный репьями, осторожно подняла правую переднюю ногу и замерла. До чего же она была красива в эту минуту!
— Что-то есть! — говорит папа. — Но почему в овсе? Перепел или куропатка? А может быть, дурашка делает стойку по жаворонку? Пиль!
Латка переступает с ноги на ногу, поднимает левую лапу и с удивлением глядит на папу.
Наклонившись над землёй у самого носа Латки, папа кричит нам:
— Смотрите, какой птенец! — и поднимает птичку величиной со скворца. — Съёжился, боится носом пошевелить!
На круглой голове птенца длинный клюв и большие глаза навыкате, тёмные и блестящие, как две ягоды чёрной смородины. Сам он весь коричневый, а ножки не то зелёные, не то серые, как у кузнечика.
— Дай мне его подержать, папочка! — кричу я, схватывая птенца и прижимая его к груди.
Глаза птицы смотрят испуганно, сердечко бьётся так часто, как папины часики.
Латка прыгает ко мне на грудь.
— Уйди! Вот я тебе! — кричу я собаке и поворачиваюсь к ней спиной. — Какая милая птичка! Давайте возьмём её домой!
— Ну зачем это, Ляля? — спрашивает папа. — Маленький вальдшнепёнок не будет жить в неволе.
— Отпусти, Лялечка, — просит мама. — Посмотрела — и довольно. Раз папа сказал — значит, нельзя держать в неволе эту птичку.
— А я хочу, а я хочу! У меня был чижик, я за ним ухаживала, он так красиво пел! И вальдшнепёнка я буду любить, пусть останется!
Папа знает мой характер, машет рукой и отходит в сторону. А одну маму уговорить нетрудно, она добрая. И я несу маленького вальдшнепёнка домой.
Всё меняется в комнате с его появлением: кровать сдвигается к окну, птице отводится тёмный угол. Я сижу на корточках перед птенцом, смотрю, чтобы Латка не обидела его, наливаю воду в чашку, сыплю пшено на пол. О кукле я совсем забыла. Птенцу плохо, это я понимаю. Но у меня надежда, что он станет есть и не умрёт с голоду.
Весь он такой удивительно пёстрый, с волнистыми полосками на груди и беловатой каёмкой между глазами. Вот поиграть бы с ним, а он не стоит на ногах, валится на бок или стоит очень недолго и то, как утёнок, опустив вишнёвый нос и серый хвост с белыми пятнышками.
Мама печально смотрит на него и говорит:
— Отпусти его, Ляля. Папа поймает тебе птичку, которая будет петь в неволе. Ты уже взрослая девочка. Разве
Я реву, потому что не люблю, когда мама говорит такие слова, и прошу разрешения подержать птичку только до утра.
По вечерам мы садимся на скамейку под липами, и папа рассказывает какую-либо историю. Это всегда так интересно!
Но сегодня я не выхожу на улицу, а усаживаюсь на подоконнике: так можно слушать папу, не расставаясь с птенцом.
Папа говорит, где зимуют вальдшнепы, и как они оживляют наши леса весной, когда с хорканьем и цыканьем проносятся на вечерней заре над верхушками берёз и осинок. Этот перелёт птиц называется тягой.
Охотники поджидают вальдшнепов на тяге и с волнением вскидывают ружья, когда долгоносые птицы стремительно налетают на них из-за дерева. Но попасть в них совсем не легко.
— Был я с приятелем на тяге, — говорит папа. — С нами увязался один мальчик лет пятнадцати, упрямый, как наша Лялька, и ужасный хвастунишка. Когда мы пришли домой после охоты, он показал нам вальдшнепа и долго расписывал, как он метко сразил птицу почти в темноте.
Мы не поверили мальчику. Я осмотрел вальдшнепа и сказал:
«А ведь ты не убил, а нашёл птицу».
«Я? Не убил? — загорячился он. — Слыхали, как я стрелял?»
«Стрелял, спорить не буду, но не в птицу, а в какой-нибудь пень или куст. Покажи-ка твой трофей охотникам».
Мальчик помедлил и нехотя отстегнул вальдшнепа от ремня.
«Запомни раз и навсегда: у этого лесного кулика нос мягкий, чувствительный, он достаёт им пищу в сырой земле и под листьями. У живого вальдшнепа и у недавно убитого нос буровато-красный — вот взгляни на наших птиц, — а у твоего тёмный, шершавый, в зубчиках. А это верный признак, что птица взята не сегодня. Видно, кто-то не нашёл её вчера».
Мальчик опустил глаза и покраснел:
«Нашёл его на поляне, а стрелял в воздух. Я думал, что вы не смотрите в мою сторону».
Есть вот такие мальчики. Но и они умеют признавать свои ошибки. А некоторые дети и этого не могут сделать, а главное — не слушаются старших…
Я лежу в постели и не могу заснуть. Мне тяжело, что я обидела папу, и жалко до слёз расстаться с птенцом. Да и мама хороша: даже «доброй ночи» не хочет сказать сегодня! И Латка такая противная: жёлтыми глазами смотрит на меня так странно, словно я совсем чужая. «И почему я такая несчастная!» — думаю я и… засыпаю.
Утром вальдшнепёнок кажется умирающим. Конечно, он не выпил ни капли воды, не склевал ни одного зёрнышка.
Я не знаю, как помириться с родителями, и говорю не своим голосом:
— Всё молчите? Мне тоже тяжело. Идёмте в лес, я понесу вальдшнепа.
— Зачем же в лес? — оживляется папа. — Вот спустимся к оврагу и попрощаемся с птенцом. Там ему раздолье, да и под рукой это, всегда можно навестить его.
Мы оставляем Латку дома и втроём спускаемся к берегу оврага, заросшего орешником и ольхой. Птенчик лежит на моих ладонях почти без дыхания, голова свесилась, глаза помутнели. Всю дорогу я ругаю себя за то, что ещё не выпустила его.