Туман над прудом
Шрифт:
Он неуверенно протянул руку, бережно, словно что-то хрупкое, взял телефон и осмотрел его. Он точно помнил, как во сне выкинул бесполезный кусок пластика и металла прямо в густой туман. Сейчас телефон был абсолютно цел и прекрасно ловил сеть.
– Экран мы заменили, все остальное починили, – сказал вдруг Аркадий Модестович. – Имущество и жизнь студентов я беру под свою ответственность. А вот за их память и образ мышления ручаться не могу.
Дима еще раз посмотрел прямо в глаза профессору и, наконец, нашел в себе силы, чтобы спросить:
– Кто вы? Что произошло?
Преподаватель
– Я Аркадий Модестович Ош, доктор наук. Только что вы посетили мой семинар, посвященный истории Ижевска.
Он приятно и вежливо улыбнулся, однако Диму такой ответ не удовлетворил.
– Но… – начал было он, однако профессор жестом остановил его.
– На сегодня, пожалуй, хватит истории. Приходите завтра, на следующий семинар.
Аркадий Модестович снова вежливо улыбнулся, кивнул в знак прощания и отошел к окну, встав рядом с колышущейся на ветру длинной шторой.
Смущенный, Дима покинул кабинет. В коридоре ему все так же очаровательно улыбнулась девушка. Она пожелала молодому человеку доброго вечера, он что-то буркнул в ответ и поспешил скрыться за поворотом.
Уже спускаясь по главной лестнице, Дима вдруг подумал, что будет настоящим глупцом, если покинет сейчас профессора, так и не узнав у него, что все-таки произошло: был это сон, гипноз, или что-то еще. Не дав себе передумать, юноша резко развернулся, скрипнув резиновой подошвой кроссовок по бетонному полу, и помчался обратно в аудиторию.
Дверь была распахнута. Девушки уже не было. Решив, что она зашла внутрь, Дима вбежал туда, на ходу придумывая, как бы правильно сформулировать вопрос. Сразу с порога он начал:
– Профессор!.. – но тут же осекся.
Аудитория была пуста. Ни девушки-блондинки в черно-белой паре, ни седого профессора в очках. На какое-то мгновение Диме показалось, что за шторой кто-то стоит. Он шагнул туда, распахнул ткань, но не увидел ничего, кроме темнеющего неба и широкой улицы за окном.
Всего за пару минут профессор и его молодая помощница бесследно исчезли.
Дима шел по улице к набережной, где его уже наверняка ждали ребята. Солнце клонилось к закату. Взгляд его блуждал бесцельно по окнам и вывескам на домах, мимо которых он проходил.
В его душе не остыло до конца волнение после произошедших событий, поэтому так резко остановился он возле большого административного здания, над главным входом которого значилось: «Государственная инспекция труда». Ему вспомнились лозунги, заученные еще на таких нелюбимых уроках истории в школе: «Мир! Труд! Май!»
– Свобода, равенство, братство… – произнес он едва слышно.
В смятении он пошел дальше, но не успел пересечь и нескольких улиц, как на пути у него вырос огромный Свято-Михайловский собор, сияющий золотом в заходящем солнце. Рядом с ним притаился небольшой обелиск. Он не был уже таким монументальным, но облик свой с годами все же сохранил. Белый холодный камень и список имен тех, кто пал жертвой в годы революции.
Дима почувствовал, как его бросило в холод, а затем щеки запылали жаром. Словно очутившись снова в том страшном сне, он осторожным шагом приблизился к монументу и коснулся его пальцами. Ему вдруг показалось, что опять сгущается вокруг туман, что он окружает и сковывает его.
Он сделал шаг назад и глубоко вздохнул. Вспомнились слова профессора: «История – часть Вашей жизни… Прошлое реально. Оно вокруг нас».
Прошлое было прямо перед ним, белым обелиском тянулось в небо, крепко сдерживаемое землей, не способное упорхнуть и развеяться. Он ощущал его теперь как никогда прежде.
Шумели улицы, звучали голоса самых обычных людей, а Дима слышал, как ликуют они от счастья и как кричат от боли. Он продолжил свой путь, но теперь взгляд его уже не блуждал бесцельно по сторонам. Он искал и находил символы прошлого. Они были повсюду.
Привратник
Город очень преобразился за революционные годы, и в первую очередь не столько внешне, сколько внутренне. Все в нем поменялось: мнение, отношение, мораль. То, что было правильным двадцать лет назад, стало неправильным, а то, за что тогда могли бы осудить и даже жестоко наказать, сегодня стало поощряться и награждаться.
Кажется, все к этому и вело. Народ давно уже был настроен на подобные преобразования. Многие приняли их с легкостью, преподнося для себя как становление на путь истинный. Многие же так и не смогли смириться: восставали, протестовали, сбегали. Были и такие, кто понимал неизбежность перемен и пытался лишь подстроиться, научиться жить заново.
К числу таких людей принадлежал Саша, который спешил сейчас к недавно построенному зданию КОРа. Неделю назад ему предложили стать членом местного литературного кружка. Отказывать он не стал, но сильно сомневался, что членство его продолжится долгое время. Стихи он писал в основном о природе, в то время как нынешний день диктовал другие темы: наставительно рекомендовалось как можно больше писать о том, как чудесно быть коммунистом и жить в советском государстве. В противном случае, не слыша каждый день политических лозунгов и не видя плакатов Великого Вождя, народ мог бы засомневаться в правильности сделанного выбора и, не остыв еще от одного восстания, с не меньшей горячностью начать другое.
Саша не очень любил политику. Он был молод, имел натуру романтичную, творческую, хотел видеть красоту и вдохновляющие пейзажи, а политика была далека от подобного. В ее арсенале были совершенно другие эпитеты: не красивый, а вызывающий доверие граждан; не вдохновляющий, а агитирующий; не творческий, а продуманный и несущий определенный политический смысл. Все это только отталкивало молодого человека.
Поэтому он не знал точно, чего ждать от своего нового занятия. Нужно было как-то приживаться в этом преобразившемся мире, но сделать это было очень трудно. Новый город казался Саше потерянным, мрачным, избитым, лишенным внутренней красоты. Конечно, планы по улучшению архитектуры, мощению улиц, постройке домов были и уже даже постепенно выполнялись, но пока что целостности во всем этом Саша не видел. И это угнетало его.