Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Милые мои детки, вы являете своим родителям образец гражданской доблести! Когда вы станете взрослыми и вам самим придется отвечать за свои поступки, всегда помните сегодняшний урок. Пусть, Филомено, послужат тебе эти нежные создания вечным укором за скверное твое со мной обращение! Подумать только, что Домисьяно де ла Гайдара, твой искренний друг не нашел у тебя ни защиты, ни просто доброго слова! Он-то надеялся, что будет встречен с распростертыми объятиями, а встретили его, как злейшего врага. Не только оружия ему не доверяют, но даже честному его слову. Скажи, Филомено, разве так обращаются со своими братьями?
Хозяин, лежа в гамаке и продолжая настраивать гитару, знаком приказал теще увести детей. Старая итальянка собрала маленькое свое стадо и выпроводила его вон. Филомено
— Домисьяно, ты выбрал не ту профессию. Раз уж ты так любишь аплодисменты— надо было тебе идти не в военные, а в записные парламентские ораторы. но я груб и потому не способен всерьез оценить твои достоинства. Продолжаю настаивать на условиях моего ультиматума.
В этот момент на террасу проскользнул длинноволосый, закутанный в плащ индеец. Под широкими полями шляпы лица его не было видно. Он подошел к хозяину и что-то шепнул ему на ухо. Вздрогнув, Филомено бросил полковнику:
— Мы попались! Правительственные войска приближаются к усадьбе.
Полковник сплюнул через плечо:
— Как? Значит, ты предал меня и такой ценой хочешь получить прощение Бандераса? Филомено, ты себя обесчестил!
— Давай без оскорблений! Ты прекрасно знаешь, что я никогда не бросал своих друзой в беде. Пойми, что причина моей осторожности — в тебе. Как мог я с ходу довериться человеку, обласканному тираном? А вот теперь, когда искренность твоя доказана, я головой ручаюсь за твое спасение.
— Дай мне коня и денег!
— Думать о бегство теперь уже поздно!
— На хорошем коне я и в открытом поле спасусь!
— До наступления ночи ты останешься здесь!
— Не хочешь дать мне коня?
— Не хочу, ради твоего же спасения. До ночи ты пробудешь в таком месте, где сам черт не сыщет тебя.
И, обняв полковника, хозяин повел его за собой.
IV
Перекрестившись на пороге террасы, появился другой индеец. Осторожно ступая босыми ногами, он приблизился к хозяину.
— Надо спешить. Меня чуть но накрыло лассо. В Камно-де-ла Иглесна уже слышны барабаны.
Филомено усмехнулся и, хлопнув индейца по плечу:
— Придется и тебя спрятать, дружище.
КНИГА ШЕСТАЯ. ЛАССО
I
Вытащив лодку на поросший камышами берег, Сакариас Крестоносец взобрался на нее и стал высматривать свою хижину.
Равнина, покрытая лагунами и песками и изрезанная оросительными каналами, терялась вдали среди лугов и зарослей, сверкая огненно-рыжими пятнышками пасущихся волов и лошадей и оглашаемая гомоном птиц. В бездонной глубине небесного купола тонули отголоски хлопотливой сельской жизни. В бирюзовом сиянии дня хрюкали свиньи. Жалобно выла собака. Сакариас подозвал ее свистом. Дрожа всем телом, охваченная не собачьей тоской, она мигом примчалась на свист. Уткнувшись лапами в грудь хозяина, она тыкалась в нее мордой, вцеплялась зубами в рубашку, тащила из лодки. Крестоносец зарядил револьвер и с тяжелым предчувствием пошел вслед за собакой… Вот и пустая безмолвная хижина… Вот болото… Собака настойчиво тянет дальше, принюхивается, шерсть становится дыбом… Она повизгивает, бросается из стороны в сторону… Сакариас следует за ней… В болоте хрюкают свиньи… В панике разлетаются куры, дремавшие в тени агавы… Стая черных коршунов, спустившихся к луже, взвивается в небо, спасаясь от собаки… Сакариас подходит и в ужасе, с исказившимся лицом, поднимает кровавые останки… Это все, что осталось от его малыша! Свиньи обглодали лицо и руки ребенка, а крылатые черные хищники — стервятники выклевали из груди его сердце. Индеец воротился в хижину, уложил в мешок останки и, присев на пороге с мешком в ногах, погрузился в горькие раздумья. Долго он сидел неподвижно, не замечая ни мух, облепивших его, ни ящериц, мирно дремавших на солнышке с ним по соседству.
II
Вдруг еще одно недоброе предчувствие кольнуло его. Подойдя к каменной ступке для размола маиса, он сдвинул камень и заметил слабый металлический блеск. Там лежали деньги и под ними сложенная вчетверо бумажка. Все с тем же бесстрастным, словно индейская маска, лицом Сакариас насчитал девять монет, завязал деньги в пояс и по складам разобрал: «Кинтин Переда. Ссудная касса. Покупка и продажа вещей». Сакариас поднял мешок, перекинул его через плечо и направился в город. За ним, виляя хвостом н мелко потряхивая головой, увязалась собака. Пройдя улицу, сплошь состоящую из приземистых домиков с неизменными балконами и яркой росписью, Сакариас окунулся в разгульный шум и блеск ярмарки. Отыскав картежный столик, он поставил на карту все девять соль. Удвоив ставку, выиграл три раза кряду. Вдруг его кольнула жуткая нелепая мысль, своего рода страшное предчувствие: что, если мешок, болтавшийся у него за спиной, приносит счастье? Бросив игру, Сакариас вошел и трактир, собака за ним. Сев за столик и положив мешок в ногах, он спросил чичи. За соседним столиком сидел слепой и его дочь. В трактир поминутно входили и выходили люди — индейцы, индианки, крестьяне, древние старухи, приходившие купить на сентаво тмину для лепешек. Сакариас потребовал порцию жареной индейки и сразу же отделил от нее кусок для собаки. Накормив пса, он надвинул шляпу на лоб и снова налил себе чичи. Какой-то голос нашептывал ему, что останки сына предохраняют его от всех опасностей. От того-то он был бесстрастно спокоен, хотя и знал, что его разыскивают, чтобы арестовать. Словом, он не испытывал ни малейшей тревоги: уверенность делала его хладнокровным. Закинув мешок за плечо, Сакариас ударом ноги поднял собаку:
— Порфирио, пошли навестим гачупина!
III
Шепот за соседним столиком, где сидела грустная парочка, заставил Сакариаса остановиться. Он снова сел.
— А вдруг господин Передита возьмет и продлит срок?
— Нет, отец, и думать не думай!
— Когда бы его не вывела из себя индианка, он, быть может, стал бы чуточку несговорчивее.
Сакариас надвинул шляпу глубже па лоб и, не спуская мешка с колен, весь превратился в слух. Слепой вытащил из кармана бумажник с квитанциями и начал перебирать их, словно пальцы с траурной каймой заменяли ему зрение.
— Ну-ка, напомни мне условия договора. Не может быть, чтобы там не было хоть крошечной зацепки для нас.
С этими словами старик протянул дочери квитанций, испещренную всевозможными знаками и печатями.
— Отец, какие тут могут быть зацепки! Гачупин накинул нам петлю па шею!
— Все равно, прочитай еще разок!
— Да я наизусть ее помню. Все потеряно, разве только чудом сыщется какой-нибудь выход.
— Сколько мы задолжали?
— Семь песо.
— Ну и времена наступили! Прежде заработать на ярмарке семь песо было раз плюнуть. Вот взять хоть вчерашнюю ночь: да когда-то в такую ночь можно было получить трижды семь песо!
— А вот на моей памяти заработки всегда были такие же крошечные.
— Ты помнишь! Лет-то тебе сколько?
— Ничего, успею еще состариться.
— А что, если мы еще разок испросим господина Передиту? Расскажем ему о наших планах, о том, что скоро ты сможешь выступать в концертах! Может, сходим к нему еще?
— Ну давай.
— Ты не веришь?
— Конечно, не верю.
— Эх, дочка, дочка, ну хоть словом бы меня утешила! Неужто Передита совсем бессердечный!
— Он — гачупин, и этим все сказано!
— А разве среди гачупинов нет совестливых?
— Передита из тех, кто затянет веревку на шее и даже глазом не сморгнет. Это зверь, а не человек!
— Но ведь прежде случалось ему делать добро. Не иначе, как причина тут в индианке. Он на нее страшно зол, и, видно, за дело, раз ее схватили.
— Всему виной Домисьяно! И Тарасена и индианка пострадали из-за него.
IV
Сакариас подошел к убогой парочке. Слепой, догадавшись, что дочка не смотрит квитанцию, снова засунул ее в черный клеенчатый бумажник. Теперь слепой совсем загрустил, на лице его выразилась усталая покорность. Девушка протянула свою тарелку собаке Сакариаса. Велонес упорствовал: