Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Шрифт:
— Первая карта нас едва не сгубила.
— И жаль! Сейчас для нас нет худшей приметы, чем выигрыш!
— Так отдайте деньги Оборванцу.
— Это не совсем то!
— Хотите еще сыграть?
— Покамест не проиграю. Только проигрыш может меня успокоить.
— Ну а я пойду подышу свежим воздухом. Большое спасибо за помощь. Всегда ваш Бернардино Ариас.
И Бернардино ушел. Начито дрожащими руками укладывал деньги в аккуратные стопки. Его наполняла жутким страхом та зловещая удача, которая по воле провидения приговаривала его к неизбежной смерти. Он чувствовал себя во власти невидимых сил, ощущал их, таких враждебных и злокозненных. Он взял пригоршню монет и поставил на первую выпавшую наудачу карту. Ему хотелось и выиграть и проиграть одновременно. Он закрыл глаза и тут же открыл их. Чучо Оборванец опрокинул колоду, показал нижнюю карту, сдал. Начито окончательно скис. Он снова выиграл. Виновато улыбнулся, почувствовав на себе злобный взгляд бандита-шулера:
— Сегодня вечером меня наверняка прикончат!
II
В другом конце камеры несколько заключенных слушали бесконечный, пересыпаемый всякими «стало быть» и «значит» рассказ кривого солдата. Сидя на корточках, он бесцветным голосом повествовал о разгроме революционных войск под Куронайтито. Человек пять слушали его, развалившись прямо на голом полу.
— В то время, значит, я еще был в отряде Доротео Рохаса. Служба, стало быть, самая собачья: с ружьем не расстаешься даже во сне, всегда в сырости, ни просохнуть, ни пожрать. Ну, а седьмого июля выдался самый страшный денек. Перли мы, значит, через болото, а тут солдаты давай палить по нам, будто по зверью. Сидят за кустами по обе стороны болота и палят… Только по милости божьей и пронесло. Ну, как выскочили мы из болота, то, значит, и им спуску не дали. Постреляли мы, стало быть, маленько — и ходу. А дорога все степью, конца-краю не видно… Солнце жгет, песок в сковородку превратился, а мы все прем и прем. Бежим мы, стало быть, так быстро, что и волк за нами не угнался бы, а солдаты за нами. Потом поотстали они; пуль, значит, ихних уже не слышно, а мы все прем и прем.
Голос индейца, изобиловавший гортанными и свистящими звуками, звучал на одной и той же ноте, без повышения и понижения. Доктор Атле, знаменитый оратор из революционной партии, бледнолицый, с романтической гривой волос, сидел в крепости уже много месяцев. Скрючившись на своем гамаке, он прислушивался к рассказу с необыкновенным вниманием. Временами он что — то быстро записывал в свою тетрадь и снова обращался в слух. Солдат, словно засыпая, продолжал бубнить:
— Стало быть, прем, прем и прем. Так весь день мы бежали почти, значит, рысью, покуда не наткнулись на обгорелую ферму. Решили укрыться. Не тут-то было. Нас выбили и оттуда. Пришлось бежать дальше, до самой водокачки. Опять пальба, пули падали, что твой град. И тут упадет пуля и там. Земля кипела от пуль. Солдаты хотели нас прикончить и, стало быть, обсыпали нас пулями. Они шипят, шипят и подпрыгивают так, как прыгают маисовые зерна, когда их поджаривает моя старуха. Приятель, который был вместе со мной, мечется и мечется из стороны в сторону. Я говорю ему: «Не дразни их, хуже будет». А он, дурак, не слушается. Вот, значит, и всадили ему пулю в череп. Так и остался он там глазеть на звезды. К рассвету добежали мы до ближних гор, а там дело известное — ни воды, ни маиса. Кусить и глотнуть, стало быть, нечего.
Солдат кончил. Слушатели его молча курили, не задавая рассказчику никаких вопросов, словно рассказано это было кому-то другому, не им. Доктор Атле, проглядев тетрадные свои записи, приложил карандаш к губам и спросил:
— Как тебя зовут?
— Индалесио.
— А фамилия?
— Сантана.
— Откуда родом?
— Годился в имении Чамульпо. Но еще мальчишкой меня отправили с партией пеонов в Льянос-де-Самальпоа. Когда началась заварушка, мы все бежали с рудников этого иуды гачупина в партизанский отряд Доротео.
Доктор Атле записал в свою тетрадь что-то еще и снова вытянулся в своем гамаке, покусывая карандаш и горько усмехаясь.
III
С наступлением утра солнечные лучи, проскальзывая сквозь тройные решетки, раскраивали стены и пол камеры на солнечные квадраты и треугольники. В эти утренние часы воздух бывал особенно спертым, напоенным густым запахом табака и человеческого пота. Большинство заключенных еще дремали в гамаках и, ворочаясь, вздымали тучи мух, которые снова опускались на свои жертвы, едва те впадали в прежнюю свою неподвижность. Другие заключенные безмолвными группками разбредались в разные углы огромной камеры в поисках не освещенных солнцем уголков. Разговоров почти не было слышно, а если беседа и возникала, то текла вяло, отрывисто, с неизменным налетом покорности обманчивой; судьбе. Души узников предчувствовали конец своих мирских скитаний, и это никогда не покидающее их предчувствие накладывало на них какое-то особенное стоическое спокойствие. Нечастые здесь разговоры походили на забытые улыбки, на конвульсивные вспышки вот-вот готовых потухнуть масляных светильников. Мысль о смерти придавала глазам узников, глядящих на мир сквозь дымку воспоминаний о прежней жизни, особенно покорное и грустное выражение. Они чувствовали себя словно на необитаемом острове, и их сникшие, безвольные фигуры, резко выделявшиеся на фоне высветленных на полу камеры треугольников, читались как самоновейшая кубистическая живопись.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
КНУТ И ПРЯНИК
КНИГА ПЕРВАЯ. ПРОПОВЕДЬ ЛОЙОЛЫ
I
Нищие, обездоленные индейцы разносят по трактирам рассказы о казнях, свирепости и дьявольской сило Ниньо Сантоса… Это сам дракон Святого Михаила раскрывал ему тайны заговоров и наставлял его! Вот и покумились они! Заключили сделку! Сам генерал Бандерас бахвалился тем, что нечистый оберегает его от пуль. Перед этой злой силой, незримой и недремлющей, краснокожие всегда испытывали необоримый суеверный страх, чувство фатальной неотвратимости, всегда соединенной в их сознании с сонмом всевозможных ужасов.
II
В Сан-Мартин-де-лос-Мостенсес происходила смена караула. Домашний брадобрей мылил лицо тирана. В дверях спальни, вытянувшись по-военному, каменным истуканом застыл майор дель Валье. Тиран Бандерас, сидя к нему спиной, безучастно, словно все ему было уже известно, выслушал доклад майора.
— Нечего сказать, славным малым оказался этот наш лисенсиатик Вегильяс! Хорош, хорош! Майор, вы заслужили орден.
Самая ироничность генеральского зачина уже не сулила ничего хорошего. Майору так и мерещилось злое пожевывание его губ. Инстинктивно он переглянулся с двумя адъютантами, которые, подобно ящерицам, притаились в углах комнаты в блестящих своих мундирах с аксельбантами и в треуголках, украшенных перьями. Комната представляла собой просторную прохладную келью, вымощенную пыльными красными плитами; в стропилах гнездились голуби. Тиран Бандерас повернул к дель Валье свое неподвижное намыленное лицо. Майор стоял в двери все в той же застывшей позе, приложив руку к виску. Перед докладом он хлебнул для храбрости четыре стаканчика, и теперь все плыло перед ним, словно в тревожном сне. Лица казались ему какими-то чужими, незнакомыми, искаженными. Тиран молча взглянул на него, пожевывая губами. Затем жестом приказал цирюльнику продолжать бритье. Дон Крус — так звали слугу-брадобрея — старый, бронзовый негр, с курчавой седеющей шерстью на голове, чем-то живо напоминал макаку. Выражением же глаз, всегда слезящихся и напуганных, походил на побитую собаку. С подобострастными поклонами суетился он вокруг тирана:
— Ну, как бритвенные ножи, хозяин?
— Ими только покойника брить!
— А между прочим, ножи английские!
— Дон Крус, значит, вы их скверно направили.
— Хозяин, виновато здешнее солнце. Оно сделало вашу кожу слишком нежной.
Майор продолжал стоять, вытянувшись в струнку. Ниньо Сантос, искоса поглядывая в висевшее перед ним зеркало, видел отражение двери и часть кельи в искаженной перспективе.
— Я сожалею, что полковник ла Гайдара поставил себя вне закона. Терять друга всегда обидно, даже если он сам в этом повинен. Вот к чему приводят расхлябанность и своеволие! Не скрою, я хотел проявить к нему милосердие, но наш лисенсиатик все испортил. Он, видите ли, так чувствителен, что не может видеть чужих страданий. Что ж, за свою сострадательность он тоже заслужил награду: крест и вечный покой. Майор дель Валье, распорядитесь, чтобы эта чистейшая душа была доставлена сюда для допроса. А за что арестовали студента?
Майор дель Валье, застывший в дверях, словно истукан, попытался объяснить:
— Дает сбивчивые показания… да еще открытое окно.
Голос майора звучал неестественно, откуда-то издалека, будто чужой. Тиран Бандерас зашевелил губами:
— Тонко замечено! Опоздай вы еще немного, и вам самому пришлось бы прыгать на соседнюю крышу. Кто этот молодчик?
— Сын покойного доктора Росалеса.
— А склонность его к революционным утопиям доказана? Запросите полицию. Возьмите на себя этот труд, майор. Лейтенант Морсильо, прошу вас отдать все необходимые распоряжения относительно немедленного задержания полковника ла Гайдары. Пусть начальник гарнизона не мешкая отрядит нужные силы для прочесывания местности. Надо действовать быстро и решительно. Если мы не изловим полковника сегодня, завтра он будет в лагере повстанцев. Лейтенант Вальдивия, взгляните, много ли народу в приемной.
Покончив с бритьем, подобострастный слуга помог хозяину облачиться в длиннополый, церковного покроя сюртук. Адъютанты, словно немецкие заводные куклы, щелкнув каблуками, сделали пол-оборота и, звеня шпорами и придерживая на ходу сабли, выпорхнули в разные стороны.
— Чав! Чав!
Тиран, сверкая озаренной солнечным лучом лысиной, что-то высматривал в окне. Трубили фанфары, и на выжженном поле перед монастырскими воротами эскорт драгун гарцевал вокруг допотопного ландо, запряженного мулами, в котором совершал свои торжественные выезды Ниньо Сантос.