Туман
Шрифт:
– Как? — воскликнул я, вскочив на ноги. — Значит, в твоем воображении родилась мысль убить меня, меня самого?
– Сядьте и успокойтесь. Неужели вы думаете, друг мой дон Мигель, что это будет первый случай, когда вымышленный персонаж, как вы меня называете, убьет того, кто вообразил, будто дал ему вымышленное бытие?
– Это уж слишком! — повторял я, бегая по кабинету. — Это переходит всякие границы! Это бывает только..!
– Только в руманах , — закончил он ехидно.
– Довольно! Хватит! Хватит! Нет сил больше терпеть! Ты приехал посоветоваться со мной, а начинаешь оспаривать мое собственное существование, потом — мое право делать с тобой все, что мне придет в голову, да, именно так, поступать с тобой по моему желанию!
– Ну, это уж слишком по-испански, дон Мигель!
– Ты опять за свое, глупец! Да! Я — испанец, испанец по рождению, воспитанию, испанец телом и душой, по языку, профессии и по занятиям, испанец прежде всего и несмотря ни на что; испанизм — это моя религия. И небо, в которое я хочу верить, — это вечная и звездная Испания, и мой Бог —это испанский Бог нашего сеньора Дон Кихота, Бог, который думает по-испански и по-испански сказал: «Да будет свет!» — и его Слово было испанским!
– Ну, и что из этого? — прервал он, возвращая меня к реальности.
– Кроме того, ты задумал убить меня. Убить меня? Меня? Ты? Чтоб я умер от руки одного из моих собственных созданий! Этого я не потерплю. Чтобы наказать тебя за дерзость и разрушительные идеи, экстравагантные и анархические идеи, с которыми ты приехал ко мне, я решаю и подписываю: ты умрешь. Как только приедешь домой, так и умрешь. Ты умрешь, говорю тебе, умрешь!
– Но, ради Бога, дон Мигель! —воскликнул Аугусто уже умоляющим голосом, бледный и дрожащий от страха.
– Никакой Бог тебе не поможет. Ты умрешь!
– Да ведь я хочу жить, дон Мигель, хочу жить, хочу жить…
– Разве ты не собирался покончить с собой?
– О, если в этом дело, клянусь вам, сеньор Унамуно, что я не буду самоубийцей, я не лишу себя жизни, которую мне дал Бог или вы; клянусь вам! Сейчас, когда вы решили убить меня, мне хочется жить, жить, жить!
– Тоже мне жизнь! — воскликнул я.
– Какая б она ни была. Я хочу жить, пусть надо мной снова смеются, пусть другая Эухения и другой Маурисио терзают мое сердце. Я хочу жить, жить…
– Это уже невозможно, невозможно.
– Я хочу жить… жить… и быть самим собой, самим собой.
– Да ведь ты не можешь быть ничем другим, помимо моего желания.
– Хочу быть самим собой, самим собой! Хочу жить! — И в его голосе послышались слезы.
– Невозможно, невозможно.
– Послушайте, дон Мигель, ради ваших детей и жены, ради всего, что вы любите! Ведь вы тоже перестанете быть самим собой и тоже умрете.
Он упал на колени к моим ногам и взмолился:
– Дон Мигель! Ради Бога! Я хочу жить, хочу быть самим собой!
– Это невозможно, бедный Аугусто. — Я взял его за руку и поднял. — Невозможно! Так у меня написано и обжалованию не подлежит; ты не можешь больше жить. Что с тобой делать, я уже не знаю. Когда господь не знает, что с нами делать, он убивает нас. И я, кроме того, не могу забыть о твоем намерении убить меня.
– Но ведь я, дон Мигель…
– Это не важно, я знаю, что говорю. Если я тебя не убью, да побыстрей, боюсь, как бы ты в конце концов не убил меня.
– Но разве мы не договорились?
– Это невозможно, Аугусто, невозможно. Пришел твой час. Все уже написано, я не могу отступать. Ты умрешь. Да и что хорошего осталось тебе в жизни?
– Но умоляю вас! Ради Бога!
– Никакой Бог тебе уже не поможет. Уходи!
– Так, значит, нет? — сказал он мне. — Значит, нет? Вы не хотите оставить мне мое «я», не дадите мне выйти из тумана, жить, жить, видеть себя, слышать себя, осязать, ощущать себя, страдать, жить. Значит, вы этого не хотите? Значит, я должен умереть выдуманным персонажем? Хорошо же, дорогой мой создатель дон Мигель, вы тоже умрете, вы тоже. И вернетесь в ничто, откуда вышли… Бог перестанет видеть вас во сне! Вы умрете, да, умрете, хотя и не желаете того; умрете вы и все, кто читает мою историю, все, все, все до единого! Вымышленные существа, как и я, такие же, как я! Умрете все, все, все! Это говорю вам я, Аугусто Перес, вымышленный персонаж, как и вы, руманический герой, как и вы. Ибо вы, Дон Мигель, мой создатель, тоже не что иное, как руманическое существо, и руманические существа все ваши читатели, как и я, как Аугусто Перес, ваша жертва.
– Жертва? — воскликнул я.
– Да, жертва! Придумали меня, чтобы затем убить! Вы тоже умрете! Тот, кто выдумывает, выдуман сам, а кто выдуман, тот умрет. Вы умрете, дон Мигель! Умрете вы и все, кто обо мне думает. Раз так — умрете все!
Такой мощный порыв страсти к жизни, жажды бессмертия обессилил несчастного Аугусто.
Я подтолкнул его к выходу, и он понуро повиновался, В дверях он вдруг ощупал себя, как будто уже сомневался в своем существовании. И я смахнул набежавшую слезу.
XXXII
Той же ночью Аугусто покинул Саламанку, где произошла наша встреча. Он уезжал со смертным приговором в сердце и был убежден, что, даже если он попытается покончить с собой, это ему не удастся. Бедняга, вспоминая о приговоре, старался оттянуть возвращение домой, но некое таинственное влечение, внутренний импульс подгоняли его туда. Путешествие было печальным. В поезде он буквально считал минуты: одна, две, три, четыре… Все его несчастья, весь печальный сон о любви к Эухении и к Росарио, вся трагикомическая история с неудавшимся браком стерлись в его памяти или, вернее, растворились в тумане. Вряд ли он ощущал поверхность скамьи, на которой сидел, вряд ли он чувствовал тяжесть собственного тела. «Быть может, я и вправду не существую? — говорил он себе. — Быть может, этот человек прав, и я действительно всего лишь плод его фантазии, чистый вымысел?»
Такой печальной и горестной была его жизнь в последнее время, но еще печальней, еще горше была мысль, что все это был лишь сон, и сон не его, а мой. Небытие казалось ему страшнее, чем горе. Видеть самому во сне, будто живешь, — куда ни шло, но чтобы это был сон другого!..
«А почему я не должен существовать? — говорил он себе. — Почему? Предположим, этот человек действительно меня выдумал, увидел меня во сне, вообразил меня; но разве я теперь не живу в воображении других людей, тех, кто читает рассказ о моей жизни? И если я живу в сознании многих, быть может, реально то, что думают многие, а не один? И раз уж я возник на страницах книги, где изложен рассказ о моей выдуманной жизни, или в мозгу тех, кто ее читает — в вашем мозгу, если вы читаете сейчас эту книгу, — почему бы мне не существовать, подобно вечной и вечно страдающей душе? Почему?» Бедняга не мог даже отдохнуть. Пробегали перед его взором кастильские степи, дубравы, сосновые леса; он созерцал заснеженные вершины горных цепей, и, глядя назад, поворачивая голову, он видел во мгле образы своих спутников и спутниц в жизни и чувствовал, как притягивает его смерть.