Туман
Шрифт:
– Не шутить? А я буду шутить! Шутка и существует для таких ситуаций.
– Но это так сбивает с толку.
– И надо, чтобы сбивало. Надо все смешать. Главное — смешать: сон с явью, выдумку с жизнью, правду с ложью, смешать все в сплошном тумане. Если шутка не путает и не сбивает с толку, она никуда не годится. Ребенок смеется над трагедией, а старик плачет на водевиле. Ты хотел сделать ее лягушкой, а она сделала лягушкой тебя; пусть так — стань лягушкой для самого себя.
– Что ты хочешь этим сказать? — Поставь опыт на самом себе.
– Покончить самоубийством?
– Не стану говорить ни да, ни нет. Одно решение равно другому, ни одно не лучше.
– Тогда найти их обоих и убить?
– Убийство ради убийства — безумие. Правда, это лучший способ освободиться от ненависти, которая только разъедает душу. Ведь не один злодей успокоил свою злобу и почувствовал жалость и даже любовь к своей жертве, как только выместил на ней свою ненависть. Дурной поступок освобождает от дурного чувства. И потому закон порождает грех.
– Так что же мне делать?
– А разве ты не слышал, что в нашем мире так заведено: либо ты сожрешь, либо тебя сожрут.
– Понятно, либо ты дурачишь других, либо тебя дурачат.
– Нет. Есть и третий выход: сожрать самого себя, одурачить самого себя. Сожри себя! Тот, кто жрет, наслаждается, но его не покидает мысль о конце его наслаждений, и он становится пессимистом; тот, кого жрут, страдает, и его не покидает надежда освободиться от страданий, потому он тоже становится пессимистом. Сожри самого себя, тогда наслаждение смешается со страданием и нейтрализует его, ты достигнешь полного равновесия духа, атараксии, ты станешь исключительно зрелищем для самого себя.
– И это ты, ты, Виктор, ты приходишь ко мне с такими идеями?
– Да, я, Аугусто, я!
– Но раньше ты не думал так… путано.
– Тогда я еще не был отцом.
– Ну, а став отцом…
– У любого отца, если он не безумен и не глуп, просыпается самое страшное из человеческих чувств — ответственность! Я вручаю своему сыну бессмертные заветы человечества. Размышляя о таинстве отцовства, можно потерять разум. И если большинство отцов не сходят с ума, то лишь потому, что они глупы или… не причастим к отцовству. Можешь радоваться, Аугусто, ведь бегство твоей Эухении избавило тебя от прелестей отцовства. Я уговаривал тебя жениться, но не уговаривал становиться отцом. Брак — это эксперимент, скажем… психологический, а отцовство — патологический.
– Но я уже стал отцом, Виктор!
– Как? Чьим отцом?
– Да, да, я стал отцом для самого себя. И таким образом родился по-настоящему. Чтобы страдать, чтобы умереть.
– Второе рождение, подлинное — это рождение благодаря страданию, когда мы осознаем, что смерть непрерывна, что мы постоянно умираем. Но если ты стал своим собственным отцом, значит, ты стал и своим собственным сыном.
– Мне кажется невероятным, Виктор, просто невероятным, что в моем состоянии, после всего, что она со мной сделала, я еще способен спокойно выслушивать твои парадоксы, твои словесные выверты, макаберные шутки, Но еще хуже другое…
– Что же?
– Что они меня забавляют и я злюсь на самого себя!
– Все — комедия, Аугусто, комедия, которую мы разыгрываем сами перед собою, перед судом совести, иа подмостках нашего сознания, мы одновременно и актеры и зрители. В сцене горя мы представляем горе, и нам кажется фальшивой нотой возникающее желание вдруг посмеяться. А смех душит нас особенно в этой сцене. Комедия, комедия горя!
– А если комедия горя приводит к самоубийству?
– Тогда это комедия самоубийства!
– Но умирают-то на самом деле!
– И это комедия!
– Но где же тогда реальное, истинное, переживаемое?
– Кто тебе сказал, что комедия не бывает истинной, реальной и переживаемой?
– Что ты хочешь сказать?
– Что все едино и тождественно: надо все путать, путать, Аугусто, надо путать. А кто не путает, запутывается сам.
– И кто путает, тоже запутывается.
– Возможно.
– Что же тогда делать?
– А то самое: болтать, острить, играть словами и понятиями… проводить хорошо время!
– Вот они его действительно хорошо проводят!
– Ты тоже! Разве ты был когда-нибудь так интересен самому себе, как сейчас? Может ли человек ощутить любую часть своего тела, пока она не заболит?
– Да, но что же мне теперь делать?
– Делать… делать… делать!.. Ну вот, ты уже почувствовал себя героем драмы или романа! Будем довольны, оставаясь героями… румана ! Делать… делать… делать! Тебе кажется, мы мало делаем, когда разговариваем? У тебя мания действия, то есть мания пантомимы. Считается, будто в драме много действия, когда актеры там могут всячески жестикулировать, расхаживать, изображать дуэли, прыгать и прочее. Пантомима! Пантомима! В других случаях замечают: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не значит делать. Вначале было Слово, и из Слова возникло все. И если бы, например, сейчас какой-нибудь… руманист спрятался за этим шкафом и застенографировал все, что мы говорим, а потом опубликовал, вполне вероятно, что читатели сказали бы: «Там ничего не происходит», — и, однако…
– О, если бы они могли заглянуть в мою душу, Виктор, уверяю тебя, они бы так не сказали!
– Душу? Чью душу? Твою? Мою? У нас нет души, Они смогут это сказать только тогда, когда увидят свою душу, душу тех, кто читает. Душа героя драмы, романа или румана наполнена только тем, что в нее вкладывает.
– Автор.
– Нет. Читатель.
– Но я уверяю тебя, Виктор…
– Не уверяй, а пожирай самого себя, так будет вернее.
– Я пожираю, пожираю. Я начал свой путь, Виктор, как тень, как выдумка; много лет я бродил, как призрак, как туманная марионетка, не веря в свое собственное существование, воображая себя фантастическим персонажем, изобретенным каким-то тайным гением для своего утешения или развлечения судьбы. Но теперь, после всего, что со мной сделали, после этой насмешки, после этой жестокой насмешки, теперь я чувствую себя, осязаю себя и не сомневаюсь в реальности моего существования4
–. Комедия! Комедия! Комедия!
– То есть?
– Ну да! Ведь в комедии играющий короля мнит; себя королем.
– Что же ты мне предлагаешь?
– Развлекайся. И, кроме того, я уже тебе говорил, что если бы какой-то руманист , подслушивая нас, все записал и опубликовал, то читатель его румана в конце концов хоть на один миг да усомнился бы в своей собственной реальности и в свою очередь подумал бы, что и он не более как персонаж румана , подобный нам с тобой.