Тургенев без глянца
Шрифт:
Е. М., дальняя родственница И. С. Тургенева:
Мать очень гордилась сыном Иваном, рано подававшим надежды, которые таким блестящим образом впоследствии оправдались, и напрасно многие потом утверждали, что г-жа Тургенева никакого внимания не обращала на литературную славу своего сына. По общепринятой старинной системе воспитания и обращения с детьми она холодно и сухо обращалась с сыном, скрывая свою любовь и свои надежды, чем вводила его в заблуждение насчет своих чувств и не умела
Варвара Николаевна Житова:
Радость Варвары Петровны при свидании с сыном была великая, хотя, впрочем, при встрече «ура!» никого кричать она не заставляла. <…>
По приезде из Берлина (в 1840 г. – Сост.) он был необыкновенно нежен к матери. Он еще не успел вникнуть во все, творившееся дома, а прежнее, за три года отсутствия, изгладилось в его незлобивой памяти.
Те мелкие заботы друг о друге, выражающие более всего согласие и дружбу в семьях, были обоюдны. Варвара Петровна целые дни придумывала, чем бы угодить сыну. Заказывались и обдумывались его любимые кушанья, варенье, в особенности крыжовенное, любимое его, посылалось большими банками в его флигель. <…>
Кроме того, Варвара Петровна, не терпевшая собак, дозволяла Наплю, предшественнику известной у нас Дианки, постоянно присутствовать на балконе, потому только, что это была Ваничкина собака, и даже удостоивала из своих рук кормить Напля разными сластями.
С своей стороны Иван Сергеевич часто откладывал охоту, которую так любил, чтобы побыть с матерью, и когда она изъявляла желание прокатиться в своем кресле по саду (ходить она не могла), то сын не позволял лакею управлять креслом и всегда исполнял это сам.
Один из вечеров этого лета особенно был замечателен. В этот день Иван Сергеевич еще с утра отправился на охоту, а maman часов в 7 вечера поехала одна в карете осмотреть поля. Ее сопровождал только бурмистр верхом. Часу в девятом разразилась страшная гроза, одна из таких гроз, которых немного приходится кому-либо запомнить. <…>
Ни барыни, ни барина молодого не было, и никто не знал, где они. Первый приехал Иван Сергеевич.
Переодевшись в своем флигеле, он прибежал в дом, не зная еще, что матери нет. <…>
– Где же маменька? – обратился он к кому-то.
– Барыня не возвращались. Они поехали кататься и не вернулись. Верховых по всем дорогам разослали, – было ему отвечено.
Иван Сергеевич бросился из комнаты.
Несмотря ни на дождь, ни на бурю, ничего на себя не накинув, побежал он на конный двор, схватил первую попавшуюся лошадь и выехал уже из ворот, сам не зная куда. Но тут же был встречен бурмистром, которого Варвара Петровна послала домой с приказанием никому ее не искать и с известием, что она в безопасности в сторожке лесника. Осмотрев поля, она вздумала поехать в лес, где ее и застигла гроза.
Долго, очень долго продолжалось наше томительное ожидание. Наконец, услыхали мы стук колес. Иван Сергеевич бросился на балкон и на руках вынес мать из кареты, донес ее до кресла, ощупывал ее платье и ноги.
– Не промокла ли ты, maman? – беспокоился он и беспрестанно целовал ее руки. – Ну, слава богу, слава богу, – твердил он, – с тобой ничего не случилось. Как я боялся за тебя: лошади могли испугаться и понести, это не выходило у меня из головы.
И опять припадал к матери и целовал ее.
Вот каковы были отношения сына к матери. И грустно, и тяжело было видеть, как они изменились впоследствии.
Брат
Николай Сергеевич Тургенев
Варвара Николаевна Житова:
Насколько наружность Ивана Сергеевича со всею аристократичностью была чисто русская, настолько Николай Сергеевич был джентльмен совершенно не русского, но английского типа. <…>
Братья всегда были дружны между собою. Но разница в их характерах была огромная. Я говорю, конечно, о них в их домашней жизни.
Иван Сергеевич отличался необыкновенно добродушным, безобидным юмором. Николай Сергеевич был насмешлив, и хотя не был зол, но не прочь был при случае уколоть и даже язвительно подсмеяться. <…>
Речь Ивана Сергеевича была не совсем плавная, он пришепетывал и иногда точно подыскивал выражения, но всегда была она ласковая: какая-то сердечность сквозила в каждом его слове. Голос его был необыкновенно мягкий, симпатичный, а когда горячился, несколько визгливый, но не резкий. <…>
Речь Николая Сергеевича была необыкновенно цветиста и громка. Никого никогда не слыхала я говорящим так на всех языках, как он. Рассказывал он как никто. Знал языки в совершенстве и выговаривал каждый, как свой родной. <…>
Часто приходилось мне слышать его. Периоды его были чисто классической долготы. В рассказах своих он иногда вводил столько эпизодов и анекдотов, и все эти отступления умел превосходно связать с целым, никогда не теряя нити и не запутывая слушателя в лабиринте своей блестящей речи. Как бы много и долго ни говорил он, мы только всегда поражались и восхищались его необыкновенною способностью представить все так картинно и живо. Некоторые его длиннейшие рассказы были полны юмористичного, впрочем скорей насмешливого, но блестящего ума, и когда он умолкал, всегда хотелось сказать: «Ну, еще что-нибудь!»
Варвара Петровна не раз говорила:
– Я ошиблась именами своих сыновей, мне бы Николушку назвать Иваном: он-то у меня и есть настоящий Иоанн Златоуст.
При этом надо заметить, что красноречив и приятен был Николай Сергеевич только в своей семье и при самых близких знакомых. В обществе, и в особенности в дамском, скучнее и несноснее я никого не видала. Молчание и саркастическая улыбка на губах, неловкость и крайняя конфузливость в обращении, вот что в нем видело общество.