Творческие работники

Цветков Евгений

По пути в деревянный домик, где ждет старушка-мама, встретят и заслонят проход коробки: одни из бетона, другие из кирпича. В провинции из кирпича строят, чтобы работать подольше. Не хватает занятий рабочему населению. Глаз заметит перемены: тут старая в рытвинах дорога покрылась асфальтом; речка серебристая стала грязной течь канавой… Мимо с треском и воем пролетят мотоциклы с наездниками в черных и коричневых кожаных куртках. И вдруг под лучами неяркого, как бы отдаленного уже, но еще по-крапивному злого осеннего солнышка оживет городок… Хмельной, грубый, коренастенький с треском полезет из-под мусора и сонной с мухами тишины.

Поскорей свернешь в сторонку, туда, где сохранились еще улочки с домиками в садах,

старушки в платочках и прячущая глаза молчаливость.

Похоронили хорошо

Быстро Савелий дошагал до домика, толкнул совсем покосившуюся дощатую калитку. Вот сейчас заливисто отзовется собачонка, а там распахнется сенная дверь и выглянет мама. Скажет, улыбаясь: «А я жду, жду; уже и пироги подошли. Вчера еще думала, ставить тесто или не ставить? А сегодня прямо перенервничала. Ну, слава Богу, приехал!» И заспешит повеселевшая старушка, захлопочет, всякие соленья выставит на стол, бруснички принесет… перечислит все свои припасы, что накопила к приезду, и станет предлагать: «Борщ будешь? Свежий сварила.. А то, холодной телятинки сейчас поешь, а потом уже горячее. Пироги неплохие вышли. С чем? А ты попробуй с чем?» «С капустой!» – охнет Савелий… «Тут – с капустой, – подтвердит мама очень довольная и с гордостью. – А эти – с рыбой, ты ж любишь! Пошла на базар сегодня ранехонько – нет рыбы. Потом один привез, видно, браконьер, ну, конечно, в одну минуту расхватали, и я три штучки купила, остистые окуньки, все руки исколола, пока кости выбирала».

* * *

Собачка заливисто отозвалась лаем на его возню с калиткой, а когда ступил

Савелий во дворик, белая собачка распознала его и примолкла, заскулила тихонько. Никто не отворил сеней. Он постучал в дверь. После стука послышались шаги, и в квадратном отверстии входа возникло чужое лицо.

– Савелий! – воскликнуло лицо женским голосом, и Савелий узнал соседку…

И так страшно вдруг почудилось ему во всем скоморошье, шуточное… вот сейчас эта пожилая женщина улыбнется и шепнет: «Что, испугался?!» А после спокойно скажет, мол, не надо пугаться, сейчас придет твоя мама. Попросила посидеть, беспокоилась, ты приедешь, а никого дома нет. Скажет и спугнет вплотную подступившую темную фигуру.

– …Похоронила хорошо… – меж тем донеслось до его слуха. – Да что ж ты стоишь? Так ждала она тебя, так ждала и не дождалась, – соседка дрогнула голосом и обнаружила слезу на левой щеке. Шмыгнув носом, она стерла капельку влаги концом платка.

– Хороший был человек, – то ли вздохнула, то ли всхлипнула старуха. – Побудь, говорит, в доме, пока сын приедет, поночуй, а то вмиг все разворуют. А он приедет, пусть делает что хочет…

На столе Савелий увидел множество всякой еды под белыми салфетками.

– Все беспокоилась, как ты будешь тут без нее, – пояснила соседка. – Наготовь, говорит, Власьевна, для него, чтобы не чувствовал, что меня нет. Пусть, как будто я тут. Вот, Савелий, как нескладно все получилось, – проговорила соседка и опять чуть не заплакала. – Ну, я пойду, – объявила она. – Если чего надо будет, зайдешь, скажешь. Я завтра весь день дома; если на могилку надумаешь, не стесняйся, в любое время заходи и пойдем, я покажу…

Женщина деликатно ушла, и он оказался один в сумерках. Тихо было в доме. Как стоял – сел и стал прислушиваться, безотчетно ждал, вот стукнет дверь, заливисто отзовется белый Пушок и, распознав хозяйку, сменит злой лай на повизгивающее подобострастие. Так сидел он и ждал долго, пока не стемнело совсем, и тогда Савелий понял, что старенькой мамы его на одном с ним свете больше нет. Не раздеваясь, лег и еще напряженней стал прислушиваться, не в силах поверить, дичась этой ряженой скверной мысли: «Больше нет?! И никогда больше не будет?!» Это новое невозможное знание не помещалось, не укладывалось в мучительно напрягшейся головной машине, смысловые цепочки разваливались, бессильно повисали над пропастями, отверзнувшимися под такой привычной и вдруг оказавшейся такой тоненькой и неверной надежностью дня.

Гулко и страшно гремело в тех пропастях, но не хотел, не желал Савелий различать в этом грохоте слова, вид делал, что не к нему гром обращен, пока не сверкнула вдруг на черном небе черная молния: «Я тоже умру!»

Вмиг уютное, привычное тело раздвинулось и стало тонкой стеночкой в пустоте. Он судорожно, в ужасе хотел забиться в самый дальний угол, поглубже, только бы спрятаться от темной неизвестности, смыкавшейся тяжелой клешней на хрупкой жести… «Нет, не-е-т! не может быть, не может быть!!!» – забормотал Савелий вслух и тут же поймал себя на звуке. Трагически улыбнулся в темноте.

Лежал долго и бездумно, пока не представил очень явственно, как холодеет тело. С ног. Жар быстро, но плавно уходит в тюфяк и долго в нем еще держится. Поэтому, если никто покойника не трогал, то под ним горячо, хотя сам он ледяной. Тепло отслаивается и держится в тонком горячем слое, пытаясь вернуться и разогреть холодную затверделость…

– Господи! – воскликнул он тихо. – Как страшно человеку помирать!

Вскочил и зажег свет. Потом достал из дорожной сумки бутылку и, налив себе полный стакан, выпил, даже не заметив вкуса и не ощутив горечи, выпил, как воду. И неожиданно разрыдался. Мучительно плакал, повторяя: «Мама, мама… мама!..» Дрожащей рукой, горько всхлипывая, достал сигарету и закурил. Пока курил, алкоголь растекся по телу, согрел, влажными дымами заклубилось сознание, и сонная тяжесть заставила веки опуститься… Какие-то птицы летели, но то было в темноте, и поэтому он только слышал, как бьют и шелестят множество крыл, но ничего, кроме темной ночи, не видел перед собой. Еще слышались разные звуки, потом мелькнуло что-то перед глазами, и пришел спасительный сон. Взял он Савелия за руку и повел в свои владения, чтобы показать жизнь совсем другую, с совсем другими заботами.

Сонный морок Савелия

В этом царстве сна Савелий переживал совсем иное, нежели наяву.

Был Город чужой.

Сколько времени он жил в том городе, не помнил. Казалось, прошло не одно столетие… И он – вечный, без возраста, без прошлого и будущего. Только в настоящем скользит вялым взглядом. Быстротекущий миг застыл и превратился в постоянство. И сколько бы ни смотрел он, все оставалось прежним… Остановился вид, застыло изображение, и тихо звучит одна и та же нота, на которой прервалась переменчивость.

Быть может, не так все было. Но ощущения… В них дело, от них исходит все, на них все держится. Сама реальность дана нам в ощущениях.

Только в ощущениях – больше ни в чем…

Старый двухэтажный особняк стоял в зеленом тупике. Маленькое белое строение. Как раз в том месте, где трамвайная линия круто изгибалась и уходила под острым углом в обратную сторону.

Справа и слева от зданьица и за ним волновалось зеленое море большого парка. Еще дальше парк переходил в лес…

Трудно сказать, кто жил в этом небольшом белом особняке. Напоминал дом по составу обитателей притон, но никого из них он не знал. И не хотел узнать.

Соседи тоже не стремились к знакомству…

Еще день прошел скорый, и он даже не запомнил, было ли солнце сегодня.

Вечер, бархатный и темный, летний вечер вытащил его на улицу. Неторопливо он шел по аллее от дома. Редкие, далеко стоявшие друг от друга фонари едва светили. Их желтое мерцание запутывалось в переплетении ветвей и листьев, и только неясные блики и пятна парили в черноте аллеи. Призрачные светящиеся лоскуты ложились на асфальтовую дорожку. Ветер шумел… И тут же начинали перемещаться, как привидения, смутные контуры света и тени…