Творческие работники
Шрифт:
А раскинули его кончину на тысячу, другую. Процент вывели, и получилось все закономерно. Статистика. Так и должно быть, и никакой Судьбы! Случай, случайно… Зыбок обманчивый песок из слов, ох, как зыбок!
А в узких пустынных переулках, в шумящей льющейся потоком толпе, в реве и тишине затаился Случай.
Настоящий, тот, что поджидает только вас, а не другого. Он воля города, он его прихоть.
Лениво каменное чудовище забавляется, подталкивает… и нет тут никакой вероятности. Все точно расписано. Точно!
Когда шеф вышел из здания и сел в машину, город напоминал больного, которому положили на лоб мокрое полотенце и он пришел вдруг в себя после хрипящего бреда. Только что горел, а тут вдруг стало познабливать, холодновато.
Обманчивы августовские дни. Потянуло сырыми сквознячками из-под арок и прохладных дворов, стоило побагровевшему от удушья светилу грузно провалиться под землю. Побежали цепочки огней.
Как китайские фонарики, вспыхивали трепетно окна домов и вместе с громадной бледной Луной в просвете медленно и недобро разгорались желтым. Цвет измены. Предательства. Берегись, прохожий! Лучше поспеши домой, запри дверь и дождись утра. При свете солнца все как-то проще, спокойнее. И нет этой знобкой тревоги неожиданно холодного августовского вечера…
Тревога возникла у него еще на работе. А теперь выросла настолько, что невольно шеф стал искать причину. Нет, город его не пугал. Он привык к нему, как привыкает охотник к лесу и ко всем его обитателям. И не пугал его Случай, притаившийся где-то на дороге у каждого. Машина ровно и мягко всхрапывала, и, как в темном омуте, сияли огни, отражаясь в черных стеклах встречных автомобилей… С грохотом втянул его тоннель и выбросил с противоположного конца.
Он вдруг осознал причину тревоги. Одиночество. Начинался очередной припадок одиночества. И первыми всегда приходили тревога и беспричинное томление. Где-то в глубине, бессознательно, он бесконечно хотел встречи, любви или хотя бы участия. И так же бессознательно он вытеснял это желание, как опасное, невозможное, недостижимое… Желание, из которого ничего хорошего не может выйти. И от этого вытеснения возникала тревога, предчувствия… Но почему недостижимого? Почему хорошего не может выйти? Или нет вечной и верной, с первого взгляда любви на белом свете?
Приняв звезду за огонек ночлега, напрасно спешим… И бесконечна дорога.
Он резко надавил на газ. Автомобиль рванулся. Теперь огни в черных, стремительно летящих мимо лужах-стеклах безжалостно хлестали его по глазам…
«На что ты еще надеешься? – шевельнулась мысль. – Поздно. Любить самому – как трудно это, больно теперь. Щедрость души порастерялась в ящиках-годах… Все тяжелее груз. Горечь, утраты, обманутые надежды… Все выше требования к любимой, претензии… С ними все и кончается… Неужели любовь одно из заблуждений лишь юности? А после – ты мне, а я тебе… Я тебе деньги – ты любовь. Я тебе ласку – ты мне уют и ужин. Я тебе любовь – ты мне заботу обо мне…».
Он резко затормозил. Струйка пешеходов, волнуясь, спешила через дорогу. Смутные, смазанные лица… Город жил. Судорожно вздрагивал рекламным светом. Швырял в лицо новичкам снопы огня и одновременно, не моргая, глядел и глядел. Из-за закрытых занавесок, штор просвечивали желтые глаза…
Зеленый! Рванулся и, заревев, покатился асфальт по резине. Резина по асфальту… Рвут колеса шершавую кожу уже затвердевшего после дня, но еще теплого тела города…
«Тело, – подумал он. – Оно еще живет. – Но тут же возразил себе: – Ведь не нужно тебе чужое тело просто так… Нет, и возраст не тот… Хочется обнять того, кто любит. Кого любишь сам. Любви мне, – горько подумал он. – Яду мне, яду…».
Вот и его окраина. Пустовато после центра. Лишь изредка навстречу скользнет зеленый огонек или нагло упрется двумя яркими зрачками грузовичок. И снова темно и пусто. И одинокие горят фонари, высвечивая черноту… Ночь и тайна. И томление. И прямо в глаза глядит Луна, и завораживает, чуть звенит странным звуком желтый свет – прозрачная кисея, натянутая в ночи над черными, прямоугольными домами…
Как одинок в бездонном темном небе-омуте твой спутник, Земля. Загадочная, желтая сказка парит беззвучно. И нет жизни, молчит, как молчат губы покойника, хотя и чудится, вот шевельнутся! Но не шепнет ни слова призрачный застывший свет.
Он долго глядел на круглое желтое отверстие в черноте. Приветливо и насмешливо помаргивали синие огоньки на темной мантии ночи. Кто вырезал дыру в тайне и подсветил ее с той стороны желтым, ровным светом? Ночь, и тайна, и Город, и… одиночество.
Он вздохнул и не спеша вошел в подъезд.
На двери белела записка. «Буду в одиннадцать». Сердце стукнуло и замерло на мгновение, будто ожидая ответа. Но никто не отозвался. Тогда он открыл дверь и вошел. Иступленно верещал телефон.
– Алло, – он поднял трубку.
– 135-81-12? – прозвенел металлом голос телефонистки.
– Да.
– Говорите, – и туго натянутая сталь уступила место сочному, даже жирному
басу его старого приятеля.
– Алло, – заорала трубка, – не могу дозвониться. Старик! Привет тебе. Как жизнь? Тоскуешь? Одинок? Я, чтобы ты не скучал, прислал тебе свою племянницу, Аннушку, помнишь ее? Она поступать в институт должна. Приюти. Да смотри, я у нее за отца. А она красивая. Но, если что – женись, не возражаю, ха-ха-ха, ха-ха…
Он давно держал трубку сантиметрах в двадцати от уха. «Аннушка выросла. Та забавная девчушка…». Помнил он, отлично помнил ее. Тогда она, кажется, даже влюбилась в него. Двенадцать лет. И они повсюду гуляли вместе назло дебелым, изнывающим от тоски местным красавицам. Отец? Третий в их троице друзей – он умер… Остались они двое, и звонившему выпало взять Аннушку к себе. Все-таки ему она была родной племянницей…
– Ты меня слушаешь? – громко вопила трубка. – Слышишь?
– Слышу, слышу. Ты не ори так громко, а то мне приходится уходить от трубки в соседнюю комнату, чтобы сохранить перепонки. Это ее записка у меня на двери?
– Ее, ее. Не могу дозвониться, – радостно совсем завопила трубка, – ты будь с ней ласковым и помоги, понял? Ну пока, обнимаю. Приеду через пару месяцев.
– Приезжай, хотя и орешь ты, как недорезанный боров, все равно я соскучился по тебе. Ну будь здоров… – он опустил трубку…
– Здравствуйте, дядя Иван, – произнес позади него нежный голос.
Он обернулся.
– Аннушка…
Перед ним стояло стройное юное существо с огромными, тревожными и одновременно радостно распахнутыми глазами. Зрачки огромные, темные… Он нежно обнял ее за худенькие плечики.