Творцы апокрифов [= Дороги старушки Европы]
Шрифт:
– Извиняться будешь потом, а сейчас рассказывай, – потребовал Мак-Лауд.
Франческо кивнул и продолжил, отчасти справившись с собой и заговорив более сдержанно:
– Мани, конечно, был язычником, человеком, верующим в существование многих богов. Из них он выделял двух – бога света и бога тьмы. У них наверняка есть имена, но мне, к сожалению, они неизвестны. Эти боги вечно сражаются между собой, используя силы природы и поклоняющихся им людей. В конце концов бог света одержит победу, потому что правитель тьмы – всего лишь одно из его созданий, некогда взбунтовавшееся и пожелавшее само править миром. Отчасти похоже на то, что говорится в Писании о Господе и павших ангелах, верно? Однако Мани все переиначил. Он утверждал, что владыки света и мрака изначально равны между собой, их спору не суждено разрешиться, а если суждено, то совершенно необязательно победой светлых сил…
– Ему, наверное, в детстве частенько доставалось от приятелей, потому он и невзлюбил всех людей скопом, – чуть слышно пробормотал Дугал и разочарованно хмыкнул. – Вот так всегда – заявится какой-нибудь обиженный и начинает вопить: «Мне было плохо, но теперь я сделаю так, чтобы вам стало еще хуже!..»
– Учение Мани привлекало многих, – Франческо сделал вид, что не заметил язвительных комментариев. – Наверное, в те времена человеческая жизнь и достояние постоянно находились под угрозой, и люди, не встречая надежды в своих духовных наставниках, шли за тем, кто оправдывал все их поступки – как хорошие, так и плохие. Если добро и зло равны в небесах, значит, равны и на земле, так?
– Ты в богословы случаем не готовился? – вопросом на вопрос ответил Мак-Лауд. Франческо озадаченно нахмурился и покачал головой:
– Нет. Мне повезло – я выучился читать и всегда хотел узнать больше, чем сейчас. Продолжать или вам не слишком интересно?
– Конечно, интересно, – Гай перебил компаньона прежде, чем тот успел сказать хоть слово. – Дугал, сделай милость, помолчи. Помнится, мне пытаются растолковать, что здесь к чему.
– Уже заткнулся, – с подозрительной готовностью отозвался шотландец.
– На некоторое время манихейство стало чуть ли не общепризнанной религией распадающихся римских колоний. Даже такой мудрый человек, как святой Августин, поддался его речам и хотел объединить творение Мани с христианством, делавшим тогда свои первые шаги, однако понял, что ничего хорошего подобный союз не принесет. Конклав священнослужителей в Константинополе вскоре признал манихейство ересью, а создатель учения погиб, убитый жрецами-соотечественниками, опасавшимися его растущего влияния на людские умы. Так было положено начало нынешним разногласиям.
Франческо остановился перевести дух, а Гай с легким удивлением подумал, что ни ему, ни кому-либо из его знакомых как по Ноттингаму, так и по Лондону меньше всего приходило в голову копаться в истоках религии, тем более – вызнавать происхождение ересей и суеверий. Разве не достаточно просто верить, и, как положено любому рыцарю, служить преданным мечом Церкви? Для Франческо и людей со складом ума, подобным его, требовалось нечто иное – укрепление веры знаниями. Мистрисс Изабель говорила сущую правду: подлинное место Франческо – в каком-нибудь университете, а не за грязным прилавком торговца.
– Со смертью основоположника учение, конечно, многое потеряло, – вновь зазвучал голос, выговаривавший слова с мягким, слегка присвистывающим акцентом уроженцев Полудня, – однако не кануло в безвестность. Странствующие проповедники из Персии и окрестных земель понесли его дальше, на закат, в Европу, и в конце нашего тысячелетия оно внезапно возродилось, теперь уже под множеством иных имен. Место персидского бога тьмы занял дьявол, добавились новые постулаты, то есть утверждения, и постепенно из языческого верования родилась еретическая вера.
– Мессир Бернардоне, простите неотесанного английского рыцаря, но я не уловил разницы, – признался сэр Гисборн. – Разве язычество и ересь – не различные названия одной и той же вещи?
– Отнюдь, – Франческо мог сколько угодно твердить о собственной неучености, но стоило лишь попросить его о разъяснении какого-либо сложного вопроса, молодой итальянец тут же преображался и начинал говорить не хуже (а порой, как казалось Гаю, намного лучше) многомудрых клириков из Кентербери или колледжа святой Марии в Оксфорде. Лет через пять-шесть, иногда размышлял Гай, из Франческо, особенно если судьба окажется к нему благосклонна и он попадет-таки в какую-нибудь хорошую школу, получится весьма непростой человек – образованный, красноречивый и способный увлечь людей за собой. Вопрос только, куда?.. – Ересь – ошибочное, преднамеренное и последовательное противодействие человека истине, установленной Церковью. Сарацины, с которым вам предстоит сражаться, никогда не относились к нашей Церкви, и потому зовутся «неверными», людьми, исповедующим иную религию, нежели мы. Язычники же веруют в существование многих богов, в то, что их божества живут рядом, в возможность напрямую разговаривать с ними…
– Умник, – с отвращением проворчал Мак-Лауд, – побывал бы у нас, узнал на собственной шкуре, что такое Народ Холмов. Посмотрим, как бы ты тогда запел… И вообще, ты начал про этих, как их… фатаренов.
– Прошу прощения, господа, я слегка отвлекся, – с высокомерным видом делающего величайшее одолжение ученого мужа ответствовал Франческо. – Allora,[7] фатарены, патарины, катарийцы, катары – всего лишь разные произношения одного и того же слова, означающего «просветленный» или «очистившийся». После суда, проведенного над несколькими из их вожаков, если я ничего не путаю, в 1165 году в городке Альби, что в десяти лигах к полуночному восходу от памятной всем нам Тулузы, они еще получили прозвище «альбигойцев». В сущности, они наследовали учение Мани, однако переменили его в соответствии с нынешними временами. Мне рассказывать, что оно собой представляет, или можно обойтись?
Дугал покосился на ноттингамца, получил в ответ решительный кивок, вздохнул и скорбно проговорил:
– Излагай. Только попроще, если можно.
– Попроще, так попроще, – Франческо задумался, видимо, собирая воедино все скопившиеся у него обрывки знаний и последовательно располагая их одно за другим. – Начну с того, что самый известный проповедник последних десятилетий, Бернар из Клерво, которого теперь называют святым, около сорока лет назад приезжал в Тулузу, на диспут, устроенный предводителями катаров, и, проехавшись по краю, назвал их веру… Погодите, сейчас вспомню, как в точности записано, – он зажмурился, кивнул и четко выговорил, сначала на латыни, затем на привычном норманно-французском: «Нет более христианских проповедей, чем у них, и нравы их чисты».
– Именно так и сказал? – поразился Гай. Имя святого Бернара, основателя знаменитой цистерианской обители и вдохновителя второго из Крестовых походов, на Острове знал любой человек, хоть немного прислушивавшийся к новостям из-за Пролива. Мнение такого авторитета среди отцов Церкви имело нешуточный вес.
– Эту фразу я прочел в сборнике его проповедей, – пояснил Франческо. – Еще там говорится, что святого неприятно удивила продажность и распущенность, бытовавшая среди католического клира, и задуманный диспут с еретиками в итоге обернулся расследованием многочисленных прегрешений местных священников.