Твой светлый дом
Шрифт:
Он не успел закончить — отец схватил его за грудки:
— Улучил момент?! Не мог подождать с повестками?
— Не мог, Андрюша, — ласково сказал Федя. — Карман жгли, проклятые!..
— Андрей, оставь Федора!.. Так, значит, правда: следствие шло, а мне глаза отводили?! Скрывали?!
— Так они уже давно подследственные, Матвей Степанович! — воскликнул Федя и пошел к порогу. — Эх, пей, честная компания, гуляй да про суд народный не забывай!
— А ну его, — прохрипел Бардадым. — Давайте выпьем — и никакая хвороба нас не возьмет.
Лицо
— Ах, значит, так?! Их под суд, а они праздничек себе устроили?… А ну-ка марш отсюда к чертям. Все!
— Ну-ну! — зло произнес отец. — Ты в моем доме не распоряжайся.
— Ах ты ж!.. — Дед пошел на него, подняв кулаки, и вдруг судорожно вздохнул, будто ему дали под дых, качнулся, зашарил рукой в воздухе.
— Матюша! — вскрикнула бабка Акулина, бросаясь к нему.
Дед Матвей заваливался на бок, схватившись за сердце.
— Держись за меня, деда, держись, — говорил Родион, подпирая его руками.
Гости, толкаясь, выходили из комнаты. Баянист тоже был не прочь уйти, но Бардадым придержал его:
— Ты, милок, сиди, отыгрывай свое — мы тебе заплатили.
И мать поднялась из-за стола, но отец схватил ее за руку:
— А ты куда? Ничего с ним не станется.
Она вырвала руку и вместе с бабкой Акулиной повела деда Матвея на воздух. С порога Родион оглянулся. За столами остались отец, Бардадым с Антонидой и еще несколько мужчин, незнакомых Родиону. Наверное, строители животноводческого комплекса.
Родион сидел у себя в комнате за столом перед раскрытым учебником, но никак не мог сосредоточиться и унять в груди дрожь. Он впервые испытывал чувство растерянности и тревоги: понял, что в старую хату вошла беда.
Дед Матвей лежал на диване под клетчатой бабкиной шалью и с высоких подушек хмуро смотрел за окно на пустынный выгон. Бабка Акулина запаривала в кастрюльке травы. Мать мыла посуду, горой сваленную на столе.
На веранде раздались неровные шаги, в большую комнату вошел отец с усмешкой на лице, набрякшем от самогона. Подтянул табурет к дивану, сел:
— Батя, ну что ты так расстроился? Ну ты же гвоздь, отец! Ведь ничего страшного не случилось.
Деда Матвея передернуло, он рывком приподнялся на подушках и закричал стончавшимся от возмущения голосом:
— Ничего страшного, говоришь?! Ты слышишь, мать?! Народ будет судить нашего сына… Нашу честную фамилию будут в грязь топтать и поносить!.. А ему ничего страшного?!
— Да не будут меня судить. Я ничего не брал, — вставил отец.
Бабка Акулина показывала сыну рукой: уйди, выйди вон. Андрей будто ничего не замечал.
— Сам не брал, говоришь?! А кто расплодил жулье на ферме? Ты с кем связался?! Кем себя окружил?
Затаившись за шторой, Родион слушал их разговор. Отец уговаривал деда:
— Да успокойся, батя. Береги здоровье. Давай поговорим спокойно, без крику. Ну что ты заладил?… Ну если и возьмет кто немного комбикорма, что за беда?…
— Значит, берут?! Тянут?! Мы жилы рвали, своими руками колхоз стягивали, от кулаков сберегли, от фашистов защитили, а вы — жуки-кузьки! — растягивать?! И вам ничего страшного?! И ты, мой сын, с ними?! — Дед Матвей встал с постели, босой, взлохмаченный. — Прочь с моих глаз!
Отец отступил к двери:
— Ну ты чего, батя? Чего разошелся?
Бабка Акулина, вытолкнув его на веранду, придержала деда Матвея, хотела уложить на диван, но тот закричал и на нее:
— Нашкодила твоя деточка, а?! Твой любимчик-мазунчик!..
— Да успокойся ты ради бога, Матюша! Что ж ты себя до крайности доводишь? — с плачем воскликнула бабка.
Дед, охнув, ничком упал на диван.
У матери выпала из рук голубая тарелка и разбилась на полу с жалобным серебряным звоном. Родион вздрогнул: словно это у него в груди что-то раскололось и впилось занозами в сердце. Это была самая мучительная, самая острая боль — душевная боль…
Глава четвертая
Несколько дней спустя, почувствовав себя лучше, Матвей Степанович послал внука с запиской к председателю колхоза Литовченко. Приказал не возвращаться без ответа.
Родион стыдился зайти в контору. Председатель колхоза, Сергей Иванович, раньше часто бывал у них, с отцом дружил, с дедом Матвеем держался как родной сын, а вот в последнее время не показывается, наверное, стал презирать их всех из-за отца…
Сергей Иванович был сыном старого дедова друга Ивана Литовченко. Вместе рубились они с белогвардейцами, в одном кавалерийском корпусе воевали против фашистов. Ивана похоронили под Будапештом, а Матвей Степанович только через полгода после войны вернулся домой: все латали да перелатывали его в госпиталях. До сих пор докучают ему старые раны, и мучится он, кряхтит, но виду не подает. А вот допекли…
Долго топтался Родион около правления, ожидая пока председатель выйдет на улицу. Ругал себя: «Трус несчастный!.. Стоишь, хвост поджал…, А там дед хворый лежит, дожидается ответа!» Наконец решился подойти к шоферу газика:
— Дядя Петя!.. Председатель поедет куда-нибудь или не поедет?
Шофер, широкоплечий, плотный парень, поднял голову из-за книги, ухмыльнулся:
— Не скоро поедет. У него интересные товарищи из района засели… С золотыми пуговичками.
Родион нервно потер руки, напружинился. Взяв разгон с улицы, он напролом кинулся в председательский кабинет, не обращая внимания на посетителей, скопившихся в приемной, и на сердитый окрик секретарши:
— Стой! Ты куда? Председатель занят.
В кабинете сидело несколько человек, их Родион не разглядел — он видел только председателя колхоза, сунул ему записку с разбегу.
— Сергей Иванович, от деда Матвея!.. Захворал он… Лежит…
Председатель Литовченко был явно в плохом настроении: взъерошен, глаза недобрые. Он смял записку в кулаке, сердито, бросил Родиону:
— Ну чего ждешь? Иди.
Жарко вдруг стало Родиону, испариной прошибло. Не двигаясь с места, он тихо сказал: