Твоя Антарктида
Шрифт:
Зимин подозрительно посмотрел на обоих.
Когда шагали через тайгу домой, Юрка шел сзади и, против обыкновения, молчал. Обычно он трещал без умолку всю дорогу, задавал вопросы, приставал, когда нужно и когда не нужно, и частенько дело кончалось тем, что его просили немного помолчать.
– Сказал бы чего-нибудь, – прервал тишину Федор.
– Отстань.
Это было единственное слово, которое проронил Юрка за два километра пути. Он весь был в руках Андрея. Кроме презрения к себе, он ничего не испытывал на этой длинной, как пытка, дороге. Но чтоб Андрей не думал, что он собирается подкатиться к нему,
– А вот если оборвешься и ухнешься со скалы, останешься живой?
То, делая невинные глаза, обращался к бригадиру:
– Саш, а ты давно в последний раз орал с перепугу: «Ма-а-а!»?
Андрей в точности воспроизводил Юркин голос, и все покатывались со смеху.
Все, кроме Юрки. Он шел как во сне. В виски ему кто-то с размаху колотил кувалдой, сперва в правый висок, потом в левый, и он шел и не понимал, почему до сих пор не упадет, не зароется головой в снег. Сосны и березы перед его глазами дрожали и кренились то в одну, то в другую сторону, и ему странно было, как он тащит еще ноги и никто не догадывается, что с ним творится.
Солнце почти совсем ушло за сопки, и вся эта бескрайняя сибирская земля – тайга, скалы, небо, – весь этот огромный и равнодушный мир полыхал и светился, словно его докрасна раскалили на медленном огне. Не каждый день бывает в жизни человека такой закат. Солнце уходило за сопки, и вместе с ним уходило все лучшее, что было у Юрки.
Когда они вошли в поселок, Андрей совсем обнаглел.
– Вот что, ребятки, – проговорил он с таинственным видом и почесал мизинцем бровь. – Хватит молчать, скажу-ка я вам…
– И говори! – вдруг взорвался Юрка, топнул ногой и сжал кулаки. – Все говори! Чего зубы скалишь? Вот иди, стучись в каждую палатку и дом и говори, мне наплевать! Ну? Иди же! – Юрка сотрясался от ненависти, ноздри его раздувались. Он стоял посреди улицы и вдруг почувствовал удивительную легкость во всем теле, точно с его плеч свалился непомерный груз. И никто больше не колотил его кувалдой по вискам.
– Вы скажете наконец, что у вас произошло? – закричал Зимин и сорвал с головы ушанку.
Андрей улыбнулся:
– Как-нибудь.
Юрка махнул рукой, отвернулся и, не попрощавшись, утопая в глубоком снегу, ринулся к первой попавшейся палатке. Тремя прыжками Андрей догнал его, взял крепкими руками за ворот стеганки, легонько встряхнул и повернул к себе:
– Нюни?
На Андрея глядели сухие ненавидящие глаза. Андрей пристально и весело посмотрел в них.
– А ты парень ничего, – тихо сказал он. – Ну, шагай. И Юрка зашагал к своей палатке.
Лишь теперь окончательно понял Юрка, что он спасен. Он сидел в палатке, жадно прихлебывал из алюминиевой кружки кипяток с хлебом и сам не знал, что сегодня на закате он совершил настоящий подвиг, самый трудный за все свои семнадцать лет.
Легендарный петух
Да, Юрка был влюблен в своего бригадира, и лишь однажды пошатнулась его вера в Зимина…
Это случилось в морозный декабрьский день. В обогревалке сидели пять человек и молча ели. Одни молчали, потому что устали и прозябли на скале, другим тоже было не до разговоров:
Внезапно Андрей, задумчиво жевавший хлеб с колбасой, прыснул, уткнувшись в рукав стеганки.
– Ты чего это? – спросил Федор, бросая в печурку дрова.
– Да ничего. Случай один припомнил. Как вспомню, ну, не могу!
– Рассказал бы, – попросил Юрка, трогая мягкий пушок на верхней губе; этот пушок был уже заметен шагов с десяти, но все-таки бриться ему еще было чуточку рановато.
– Можно, с одним только условием: не перебивать.
– Идет, – заверил Юрка, – гробовая тишина.
– Саша, слыхал? – обратился Андрей к Зимину, который сидел на корточках и прикуривал от уголька. – Это относится и к тебе.
– Добре, – сказал Зимин, – валяй.
Андрей довольно потер ладони:
– Было это в Прибалтике, в конце войны. Брала наша танковая часть какой-то там городишко. Встретили ее в предместье немецкие «фердинанды». Головной танк с ходу расстрелял две самоходки, но не повезло ему: третий «фердинанд» засек его и припечатал снарядом. Вспыхнули баки с горючим. Попробовал водитель сбить пламя – не получается. Жженым маслом и краской пахнет. Делать нечего: экипаж полез спасаться. Башенный люк заклинило, так они через поддонный вылезли. Ползут в тлеющих комбинезонах по лужку, а немец поливает из пулеметов: пули свищут, в землю возле рук впиваются. Ползут врассыпную, чтоб попасть трудней было. И вдруг видят: водитель их, совсем еще молодой хлопец, весельчак и плясун, любимец дивизии, повернул обратно и пополз к горящему танку.
«Ты куда? – крикнул командир. – Назад!»
Водитель что-то ответил, но никто не разобрал что. Одни утверждали, что он прокричал «друг», другие – «потух».
«Что он, свихнулся?» – сквозь зубы сказал командир.
Все в обогревалке перестали есть. Даже Федор и тот забыл про печурку, и огонь начал помаленьку спадать, гаснуть. Стужа стала медленно просачиваться сквозь щели в домик, ползать по полу, но никто не замечал этого. Только Зимин крикнул:
– Кочегар, угля в топку!
Но, видя, что от Федора сейчас толку мало, сам принялся швырять в печурку дрова. Швырял он сердито, неаккуратно: железная печурка содрогалась и стонала.
– Да тише ты! – сказал Гришаков. – Мешаешь ведь.
Андрей с загадочной улыбкой рассматривал свои руки.
– Ну вот, а танк уже вовсю, как бочка с керосином, пылает. Дым столбом. Водитель подполз к нему – ив огонь. А экипаж укрылся за бугром, вжался в землю, ждет. Секунда прошла – нет водителя, вторая прошла – нет, третья… Час, кажется, прошел – целый час! – а его нет. У артиллериста слеза на глазах блеснула. Какой парень был, как русскую отплясывал! И всего двадцать лет… Отчаянная душа жила в нем, лоб в лоб вел танк – немец сворачивал. А сейчас, когда война к концу идет… И вдруг из этого пламени выскочил комок огня. Глядят: водитель! Сбил с комбинезона языки и, что-то держа в руке, извиваясь, как уж, быстро пополз к своим. А пули так и свищут вокруг, ноют, ищут, кого бы клюнуть. И внезапно экипаж слышит… Нет, быть не может! Смотрят танкисты друг на друга большими глазами и не верят себе, а в воздухе: «Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!»