Твоя Антарктида
Шрифт:
Что за черт, петух поет! Откуда?
И тут только увидели танкисты, что ползет водитель не один, а с петухом. Держит его за ножки в вытянутой руке и ползет. Гребешок у петуха закинулся набок, разноцветный хвост развевается на ветру, перья воинственно распушились. Снаряды в танке рваться начали, а петька закидывает головку и, разевая клюв, орет. То ли с перепугу, то ли оттого, что воздуха свежего хватил. Артиллерист стукнул себя по лбу:
«Так это ж наш танковый петька!»
И все вспомнили: этого петуха водителю поднесла старушка за то, что он починил ей ручную мельницу.
«Слушай, – сказал командир танка, рукояткой нагана роя землю, когда водитель приполз в обгоревшем комбинезоне, с ожогами на лице, – у тебя голова на плечах или на каком другом месте?»
А водитель поглаживает петькин гребешок и отвечает…
– Хватит трепаться, – раздраженно сказал Зимин, – скоро смеркаться начнет. – Он шумно встал, взвалил на плечо буровой молоток.
– А уговор, – напомнил Андрей, улыбаясь, – забыл? Зимин толкнул ногой дверь и вышел в стужу. Но никто в обогревалке и не шевельнулся.
– …А водитель и отвечает: «Не хочу я фрицам, товарищ младший лейтенант, ни петуха, ни петушиного жаркого оставлять». Хотел еще что-то сказать, да все схватились за уши: «Ку-ка-реку!»
Юрка вздохнул и поглядел на бушующий в печке огонь:
– И есть же такие на свете… А я бы, наверно, не смог.
– Дурень! – коротко бросил взрывник.
– Кто дурень? – Юрка со скрипом повернулся к нему вместе с ящиком, на котором сидел. – Тоже мне нашелся… Заткнись! Это, может, почище всего… Читал, как Тараса Бульбу сожгли из-за трубки? Ляхам оставлять не хотел…
– А этот – петуха? – насмешливо спросил Гришаков. – Анекдот какой-то.
– Ну, петуха! Дело не в петухе. Он бы спас и…
– Дурень! – повторил взрывник и надел на черный кусок бикфордова шнура капсюль с гремучей ртутью.
Пока Юрка, размахивая большими красными руками, разгоряченно кричал об отваге и доказывал, что Гришаков, в сущности, трус, Андрей за обе щеки уплетал бутерброд. Кончив есть, он вытер губы и сказал:
– А вы знаете, кто был этот водитель?
Все насторожились. Гулко потрескивала печка, над крышей ныл ветер, из-за стенки донеслись неслышные до того шаги компрессорщика Симакина. Все выжидающе смотрели на Андрея.
– Зимин, – сказал он.
В обогревалке стало отчетливо слышно дыхание каждого.
– Бригадир? – крикнул Юрка, бледнея.
– Он самый. Только тогда он был моложе.
– А ты откуда знаешь? В одном танке воевал с ним, что ли? За мамкину юбку небось держался тогда.
– Я с его товарищем жил в одной палатке… Целый месяц потом во всей дивизии только и было разговоров про этого петуха. Многие-то и фамилии Сашкиной не знали, а говорили: «Ах, это тот, что петуха из горящего танка вытащил». Да и про всю дивизию говорили: «Ах, это та, где танкист петуха под огнем спасал…» Словом, легендарным петух тот стал.
– Брешешь ты все! – сказал Юрка.
– А ты иди спроси у него… Иди спроси.
– И спрошу! – упрямо сказал
Через десять минут бурильщики стояли на краю скалы, отвесно падавшей к Ангаре, и, пожимаясь от ветра, привязывали к кольцам верхолазных поясов веревки. К ним подошел Зимин. Лицо у него было очень серьезное, глаза смотрели холодно и жестко. Его просто нельзя было узнать.
– Саша, – чуть не бросился к нему на грудь Юрка, – скажи, это правда про петуха?
Но голос его осекся. Зимин так посмотрел на него своими ясными серыми глазами, что все слова будто примерзли к языку.
Бригадир взял в руки веревку, один конец которой был привязан к пню, а другой – к Юркиному поясу.
– Почему за веревкой не следишь? – спросил он. – Видишь, о край скалы перетерлась. А вон еще. Это, верно, камнем во время взрыва рассекло.
– Чепуха, – сказал Юрка и жестом отчаянного парня сдвинул на затылок ушанку, – на ней и слона опустить можно!
– А пока что ты не слон… Эй, Федор, у нас есть запасные веревки?
Федор, коловший у обогревалки дрова, крикнул, что запасных веревок у них нет.
– Не пущу, – сказал Зимин. – Отвязывайся.
Юрка застонал, бросился уговаривать его, что с ним ничего не случится. Он клялся и божился, что веревка прочная и ему ничуточки не страшно, что вообще они привязываются зря и он готов спорить на месячную получку, что может преспокойно работать без веревки…
Зимин молчал и, казалось, сочувственно слушал его, и Юрка уже был уверен, что с этой минуты только начинается их настоящая дружба. Но Зимин спокойно выслушал его до конца, потом вынул из кармана складной нож, перерезал веревку в трех местах и пошел к обогревалке.
В Юркиных глазах забегали слезы.
– Ты брехал, Андрюха, – дергающимися губами проговорил он, – ты все брехал про него! Не стал бы он этого делать…
– Дуралей! – ласково сказал Андрей и надвинул Юрке на глаза сбитую на затылок ушанку. – Ничего-то ты еще не понимаешь. Ничего… А между прочим, бриться тебе уже пора… Пора бриться, слышишь?
И, сказав это, Андрей кашлянул, взялся за свою веревку и полез по скале вниз, полез туда, где задувал пронзительный ветер и в узких расщелинах тускло мерцал снег.
Глыба
Федор вздрогнул и чуть не угодил топором по ноге: за спиной послышались легкие и быстрые шаги. Он знал, кто так ходит. И знал, куда сейчас его пошлют.
– Бросай топор, – сказал Зимин, – там Юрка в сосульку превратился.
Федор вонзил в кругляк топор и разогнул спину:
– На скалу?
– Да.
Вот и случилось это. Скала… В деревне, где жил он до стройки, не произносили этого слова: там не было скал. Оно встречалось в хрестоматии по литературе девятнадцатого века, над скалами обязательно реяли орлы, под ними клокотало южное море, и они гордо и неприступно высились в тумане. Это была не такая скала: бурая, угрюмая, отвратительная, где ветер режет лицо и леденит кровь, где жизнь человека висит на веревке в два пальца толщиной… Он делал все, чтоб не лезть на нее: добывал дрова, варил обед, починял обогревалку, но вот за ним пришли…