Твоя кровь, мои кости

Эндрю Келли

Уайатт затаила дыхание. Питер, стоявший в другом конце комнаты, по-прежнему не смотрел на нее. Пристроив горшок на сгибе локтя, он потянулся к музыкальной шкатулке на комоде. Легким, как бабочка, движением он поставил балерину на пружинку. Она мгновенно осела, издав единственную надтреснутую ноту.

— В то лето, когда была сделана эта фотография, — сказал он, все еще возясь с коробкой, — человеку по имени Джордж Доннелли пришла в голову идея привязать мои лодыжки к кирпичам. Они отвезли меня к мельничному пруду и сбросили с причала.

Уайатт перевернула

фотографию. У нее заболел живот.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Потому что ты спросила. Тем утром на кухне ты спросила, что для этого нужно. Я должен был сказать тебе.

Рука на ее лодыжке. Ощущение, как каблук врезается в кость. Понимание нахлынуло на нее, мерзкое и извивающееся.

— Это ты был там, внизу?

— Твоя кровь, — сказал он с усмешкой. — Мои кости. Это то, что нужно, чтобы держать тьму в узде. Уэстлоки всегда считали, что цель оправдывает средства.

— Но утопить маленького мальчика? Это невыразимо. Это… это чудовищно.

Сухожилия в его горле напряглись, когда он сглотнул.

— Помнишь, когда ты была маленькой, твоя мама читала тебе историю о маленьком голландском мальчике, который увидел струйку воды, стекающую с дамбы? Он заткнул ее пальцем и просидел там всю ночь, замерзая в одиночестве, чтобы не дать прорваться плотине.

Она вспомнила. Вспомнила, как оставила окно настежь открытым, а завернутый в марлю кусочек кукурузного хлеба оставила на подоконнике в качестве подношения. Тень Питера, забравшегося на иву, чтобы послушать, хрустнула веткой.

— Это не одно и то же, — возразила она. — Мальчик в этой истории был героем. Он совершил смелый поступок. Никто не связывал его веревкой и не запихивал туда.

Взгляд Питера стал непроницаемым, словно лед.

— Существо, с которым ты столкнулась в лесу, может имитировать все, что угодно. Вот как оно охотится.

Она хотела сказать ему, чтобы он не менял тему, но все, о чем она могла думать, — его ужасная улыбка и холодный взгляд рептилии. Она подавила дрожь.

— Голос был совсем как у моей мамы.

Питер нахмурился еще сильнее. Он выглядел сердитым, будто, возможно, ей следовало бы знать лучше.

— Это чуть не убило тебя, Уайатт. И это ничто по сравнению с тем, что еще происходит. Ты думаешь, то, что гильдия сделала со мной, чудовищно? Когда защитные чары рушатся, плотина прорывается. То, что там, в темноте, находится за пределами твоего воображения. Что значит смерть одного маленького мальчика на фоне преисподней?

— Ты оправдываешь то, что они с тобой делали?

— Никогда. — Лед в его глазах сменился яростью. — Но мне нужно, чтобы ты поняла, с чем мы столкнулись. И еще мне нужно, чтобы ты знала, на что способна. — Тремя неуверенными шагами он пересек комнату и поставил горшок на прикроватный столик. До нее донесся приторный запах гнили. Из земли выросли крошечные гроздья черных трубчатых грибов, их шляпки были изогнуты, как лепестки. Питер тихо сказал:

— Кто-то однажды сказал мне, что у умирающих вещей есть вторая жизнь.

Она сажала в кулаки руки,

лежавшие на коленях.

— Что это должно означать?

— А ты что думаешь? — Его взгляд скользнул к осколкам стекла, разбросанным по полу. — Ночью в горшках на кухне появились шляпочные грибы. Вороночник рожковидный обычно растет только на известковой почве, когда что-то живое начинает разлагаться.

Что-то тревожное шевельнулось у нее в груди. Что-то болезненное и извивающееся. Она хотела спросить, как такое возможно, но это было бы пустой тратой времени. Она точно знала, как это сделать. Это было врожденным — запах гнили, приторная вонь прокисшей аквариумной воды. Воспоминание о Мике Барклее, стоящем на коленях, с набухшими фиолетовыми венами и руками, сжимающими горло, о толпе, собравшейся у открытой двери.

— Что происходит?

— … черт, он задыхается!

— Она что-то с ним сделала, она…

— Кто-нибудь, позвоните в 911!

Ей хотелось свернуться калачиком и исчезнуть. Закрыв глаза, она решила солгать, холодно и безапелляционно.

— Я не имею к этому никакого отношения. Я была здесь все это время.

— Цветочек, — мягко позвал Питер, и это прозвище зажгло пламя в ее груди.

— Не называй меня так, — выплюнула она. — Мы больше не дети.

— Тогда перестань вести себя как ребенок. — Пол скрипнул под его ботинком. — Открой глаза.

Она подчинилась, отвернувшись к окну. Она не хотела видеть доказательство, разлагающееся у ее постели. Она не хотела думать о вспышках скорой помощи на фоне побеленного кирпича дома Барклаев или о том, что никто не подойдет к ней после того, как все закончится.

— Посмотри на меня, — приказал Питер.

Она сосредоточила внимание на желтой камышевке, порхавшей между зарослями плакучего рогоза.

— Не хочу.

— Уайатт. — Он схватил ее пальцами за подбородок, заставляя посмотреть ему в глаза. — Ты сказала мне, что не занимаешься магией.

— Не занимаюсь. — У нее сдавило горло. — Не специально.

Он убрал руку, согнув пальцы, будто ему было больно прикасаться к ней. Она надеялась, что так и было. Она надеялась, что это потрясло его так же, как потрясло ее.

Засунув руки в карманы, он спросил:

— У нас все еще перемирие?

Она посмотрела на него снизу вверх. Кожаный шнурок, завязанный узлом у него на шее, исчезал из виду под воротником рубашки. В последний раз, когда она видела его, он был тенью на лестнице, и жестокость его признания была такой острой, что могла прорезать кость.

— Ты всегда был просто мишенью.

Она хотела сказать ему, что перемирия никогда не было. Ей хотелось закричать ему в лицо, велеть убираться. Наброситься на него, пока он не истечет кровью, как это делала она. Вместо этого ее взгляд упал на обратную сторону фотографии, лежавшей у нее на коленях. Дата, нацарапанная карандашом, настолько выцвела, что была почти неразборчива. Наспех нацарапанная эпитафия мальчику, которого никто не оплакивал.

Она тихо спросила:

— Чего ты хочешь?