Твоя кровь, мои кости
Шрифт:
Питер приподнял подушку и увидел лицо Джеймса в проеме открытой двери, голова склонена набок, пальцы беспокойно шевелились.
— Мы знали, что его откармливают только на убой, — произнес он далее. — Знали, что члены гильдии собирались приготовить жареного поросенка до окончания саммита. Но мы все равно любили его, как домашнее животное. Ты — больше, чем все остальные.
— Не делай этого. — Питер сел, сбросив подушку на пол. — Не говори со мной так, будто ты — это он.
— Но я и есть он, — возразил зверь. — Я выкопал его из земли и теперь держу
Питер щелкнул по одинокому муравью-плотнику, бродившему по неплотному переплету его одеяла.
— Если у тебя есть что сказать, то говори и уходи.
Чудовище улыбнулось ужасной, знакомой улыбкой.
— Тринадцать лет назад я предложил тебе выход. Сердце ведьмы в обмен на твое собственное. Это предложение отменяется.
Первый приступ паники пробежал по его венам.
— У нас был уговор.
— И ты не выполнил его. — Его голос не отозвался эхом, будто дом не хотел иметь ничего общего с этим преступлением. — Почему я должен давать тебе второй шанс? Прошла неделя, а я уже чувствую запах твоего провала. Наступит кровавая луна, и ты не сможешь заставить себя пройти через это.
— А почему нет?
— Ты знаешь почему.
Снаружи, в зале, музыка стихла. Алтарь был неподвижен. Иконы спокойны. Питер сидел так тихо, как только мог. Мальчик, который научился пускать кровь, не дрогнув.
— Ты всегда был мягкотелым. — Чудовище презрительно усмехнулось. — Этот мир питается сам собой. Он суров и беспощаден. Неудивительно, что ты провел столетия в его власти. Смерть — это урок, который ты, похоже, не можешь усвоить. Вот оно, простыми словами: твоя свинья была убита, потому что людям нужно есть, и мне тоже. Я не могу продолжать грызть кости бренных животных. Этого недостаточно.
— Если тебе нужен я, — сказал Питер, — тогда убей меня сам.
Это было встречено смехом, высоким и тоненьким, совершенно не как у Джеймса.
— Мы с тобой оба знаем, что меня поддерживает. Именно она должна быть той, кто убивает. Так же, как это должен был сделать твой отец в тот первый день в роще. Какая приятная помощь — его самопожертвование. Я годами поедал его останки. Я веками лакомился его костным мозгом.
Питер был слишком напряжен. Его терпение лопнуло, и он вскочил с кровати, голос сорвался на рычание.
— Этот разговор окончен.
Стоящий в узком дверном проеме зверь не сопротивлялся. Его улыбка превратилась в нечто острое и довольное.
— Столько лет прошло, — удивлялся он, — а ты такой же трус. Так и не смог набраться наглости и сделать то, что нужно, чтобы выжить.
Питер прерывисто вздохнул. Он подумал о том, как хоронит Джеймса на грязном дне могилы. Дождь все лил и лил. В тот день он сделал все, что от него требовалось, и будет сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь.
Он тихо сказал:
— Я сделаю все, что от меня потребуется. Я
— Домой, — зверь цокнул языком. — Бессмертие тратится впустую на таких мальчиков, как ты. Тысяча маленьких жизней, а ты даже не знаешь значения этого слова.
Питер отвел взгляд и оказался лицом к лицу со своим собственным далеким отражением в зеркале на колесиках. После стольких жизней, проведенных в процессе превращения в новую, более дикую версию самого себя, он больше не узнавал свое отражение в зеркале. Трус, сопротивляйся течению в своей голове. Трус, трус.
Он закрыл глаза.
— Убирайся.
За дверью его комнаты снова послышалось тихое позвякивание клавиш пианино. Когда он открыл глаза, то был один, а из наклонного стекла на него смотрело его отражение.
***
К тому времени, как Питер добрался до гостиной, музыка стихла. В комнате было темно, шторы задернуты, солнечный свет пробивался сквозь них забавными золотыми бликами. От него углы казались темными и мерцающими, мошки висели в воздухе, как золотая пыль.
Он обнаружил Уайатт сидящей на скамейке, с пианино была сдернута простыня, а ее пальцы беззвучно двигались по клавишам. На крышке стоял увядающий помидор. Рядом с ним стоял пузырек с порошком, черным, как кости маленького мальчика, которые он выгреб из очага. Призрак мелодии повис в воздухе между ними.
Когда она не подняла глаз, он прочистил горло. На этот звук она приподняла подбородок, откинув волосы назад, открыв бледное, бескровное лицо.
— О, — сказала она. — Привет.
Чувство, пронзившее его, не было паникой — пока нет, — хотя и было чем-то пугающе близким. Он сделал полшага к ней и остановился, его взгляд скользил между медленно увядающей растительностью и бесцветным покровом ее кожи.
— Что ты здесь делаешь?
— Практикуюсь.
И тут он увидел, что она явно только что уколола мизинец. Красные капли кровавой росой окрасили слоновую кость. Он хотел сказать ей, что в этом больше нет смысла — Уиллоу-Хит был в опасности. Зверь находился в стенах, в полах, в теле мальчика, которого он похоронил пять долгих лет назад. Они не смогли бы изгнать его, даже если бы попытались.
Но сказать ей это означало бы сознаться в том, что он сделал.
— Ты не убийца, — сказала Уайатт, но она ошибалась. Он был воплощением смерти, до мозга костей. Он уничтожал все, к чему прикасался.
Сидя на скамейке, Уайатт взяла одну-единственную диссонирующую ноту.
— Ты знал, что музыканты на «Титанике», как известно, продолжали выступать, пока корабль тонул? Я всегда думала, что это довольно нелепо… где же инстинкт самосохранения, знаешь ли? Но теперь я понимаю. Что еще остается делать, когда ты умираешь?
— Ты не умираешь, Уайатт.
— Нет? — Она взяла другую ноту, и он вздрогнул. Она заметила это, глядя на него снизу вверх своим проникновенным взглядом. — В этом доме нет антибиотиков. Только немного ибупрофена с истекшим сроком годности.