Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Мальчик подошел к столу и замер перед доктором Чехом. Взгляд его был глубок и бесстрастен, и Антон Павлович вдруг понял, что Никодим его изучает, внимательно следит за его реакцией, мимикой, поведением. Словно доктор Чех не человек вовсе, но бактерия, зажатая между стекол под объективом микроскопа. Антону Павловичу стало не по себе, и он даже не сразу нашелся, что сказать, но затем взял себя в руки, прокашлялся, произнес:
— Никодим. Здравствуй. Что привело тебя ко мне?
— Смерть, — ровно ответил мальчик, не сводя с Антона Павловича глаз.
«Ну вот и все», — только и подумал Антон Павлович.
Он медленно опустился на стул. Страха он не испытывал, скорее ощутил облегчение, потому что будущее было предрешено, и ответственность прошлого и настоящего потеряли весомость, лишились смысла, и доктор Чех вдруг задался вопросом, а есть ли он — смысл, хоть в чем-то?.. И еще доктору Чеху вдруг пришла в голову мысль: не передать ли Никодиму свой многолетний труд по изучению мутаций жителей Красного?..
— Как это случится? — спокойно спросил доктор Чех. — Как я умру?
— Ты — нет. Твоя жена — да.
Антон Павлович вскочил на ноги.
— Аля?! — вскричал он.
От обреченного спокойствия не осталось и следа, страх за близкого человека впрыснул в его кровь адреналин, биение сердца быстро набирало обороты, лицо заливал пот.
— Что?! Что с ней случится?! Говори же!
Но Никодим молчал, все также пристально следя за собеседником, и во взгляде его чувствовалась жадность, словно он любовался великим творением природы или искусства и никак не мог насытиться. И доктор Чех, вглядываясь в глаза-пропасти мальчика, вдруг понял, что скрывающаяся в нем сила бесполярна, она куда ближе по родству природной стихии, которой неведомо ни добро, ни зло, в том понимании, как это видят люди. Никодим и в самом деле был новым человеком. В океане жизни, заполненном плавающими глыбами устоявшихся добродетелей, моральных и этических ценностей, он строил свои маяки и ориентиры, — старые были для него неприемлемы. Никодим не был бесчувственен, но чувства его питались иными, не известными ранее энергиями, а потому не могли походить на обычные человеческие эмоции. В ту секунду доктор Чех понял, что никогда не сможет понять Никодима, как не смог бы понять пришельца из далеких звезд.
Антон Павлович рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Его охватило бессилие, ему казалось, что вдруг и неожиданно его окружили железобетонные стены, отгородившие его не только от жизни, но и от будущего, раз и навсегда отобрав иллюзию, что он имеет отношение к своей судьбе, что он может на нее влиять, тем более — влиять на судьбы других людей. Безысходность была столь велика, что Антон Павлович готов был разрыдаться.
— Уходи, — тихо произнес он.
— И не только она, — сказал мальчик, и положил на стол перед доктором Чехом лист бумаги.
Антон Павлович поднял на бумагу глаза. Заголовок гласил:
«Они умрут завтра».
Далее следовал список из двадцати семи человек. Первое имя принадлежало его жене Алевтине. Второе — Ивану Староверцеву. Замыкал этот список дворник Гном.
На осознание того, что Никодим приговорил собственного отца, Антону Павловичу понадобилось несколько секунд, а следом он с поразительной четкостью понял, что любые попытки сохранить жизнь людям из списка тщетны.
Ночью он почти не спал, лихорадочно придумывая и тут же отвергая способы защиты супруги, а когда ненадолго впадал в дремоту, тут же просыпался и крепко обнимал жену, словно боялся, что она исчезнет, растворится в воздухе, словно фантом. На утро Антон Павлович выглядел разбитым и осунувшимся, и Алевтина Аркадьевна сильно обеспокоилась состоянием супруга. Но еще больше ее обеспокоило заявление Антона Павловича, что никуда ни она, ни дочь сегодня не пойдут, и чтобы они не вздумали даже на улицу выходить. Доктор Чех был настроен воинственно, глаза его болезненно блестели, а в движениях чувствовалась резкость и нервозность, — Алевтина никогда раньше не видела супруга в таком состоянии, и это ее пугало. Она попыталась возразить, что ей надобно на работу, а дочери в школу, но Антон Павлович заявил, что раз в жизни может себе позволить воспользоваться служебным положением, и выпишет обеим больничный. Убедившись, что женщины выполнят его наказ, доктор Чех заторопился в поликлинику. Чувствовал Антон Павлович, что сегодняшний день станет для города безумием.
Погода незаладилась с самого утра. Привычные в это время года западные ветра вдруг стихли, а с востока нагрянул холодный циклон, и принес студеный ливень. Жесткие струи хлестали по городу так, словно это была не вода, но кожаные кнуты.
Антон Павлович промок до нитки. В своем кабинете он переоделся в сухое, подошел к окну, открыл форточку. Ливень шипел и пузырился в канавах, над текучей грязью улиц и тротуаров поднимался пар, и казалось, что там, за окном, какой-то небесный алхимик варит в кипящем свинце новый день, который, как и золото, так и останется всего лишь идеей, и ни за что не выкристаллизуется в свершившийся факт.
Через два часа усилившийся ветер оттеснил ливень на запад, но сам ветер не стихал, и скоро превратился в настоящий ураган. Шквал с воем крутил вокруг города кубокилометры сырых воздушных масс, все сильнее сужая диаметр и набирая скорость, пока не превратился в торнадо.
— Господи… — выдохнул Антон Павлович, глядя как смерч взбирается на заводской холм. Даже отсюда Антону Павловичу было видно, как вырываются с корнями деревья и разлетаются, словно игрушечные, автомобили. — Только бы обошлось…
Торнадо беспредельничал три часа. Он прошелся по территории завода, расшвыривая бетонные плиты и чугунные чурки; будто гнилые нитки порвал стальные тросы высоковольтных передач, покорежил и обрушил опоры; спустился в город, превратив в щепы несколько деревянных бараков. Затем пересек черту города и распался в реке, успев высосать из нее не одну тону рыжей воды. И тут же включилось, словно кто-то в ожидании сигнала сидел на облаке, и теперь повернул небесный рубильник, слепящее солнце.