Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Горбун поковылял себе дальше. Антон Павлович проводил его взглядом, покачал головой, печально вздохнул и направился к дверям Клуба.
— Антон Павлович, вот послушайте! — вскричал историк Семыгин, как только доктор Чех переступил порог кабинета директора Клуба. — В редакцию пишет взволнованный пролетариат: «Когда моя семья узнала о высылке Солженицына из СССР, честное слово, от сердца отлегло». Каково, а?! Да что б ты знал про Солженицына, морда пролетарская?! Пять классов, два коридора и ПТУ до кучи, а все туда же! Чертовы патриоты!
— А кто это — Солженицын? — подал голос из-за аккордеона Барабанов.
— Забудьте, Кондрат Олегович, — отмахнулся Семыгин.
Доктор Чех прошел к столу, водрузил на него две бутылки настойки, скользнул взглядом по газете, которую держал историк Семыгин, заметил:
— Это газета двухлетней давности, голубчик.
— Да. У Кондрата Олеговича их тут полно, — Аркадий Юрьевич повел головой, указывая на разбросанную по полу печатную периодику. — Да и потом, теперешние читать не могу — мутит. На каждой передовице либо генсеку вручают очередной орден, либо какое-нибудь заседание Политбюро, на котором «лично присутствовал Леонид Ильич Брежнев», будто сам господь Бог снизошел. В Ветхом завете надо было написать так: при сотворении мира присутствовали члены Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев!
Антон Павлович рассмеялся, даже Барабанов улыбнулся.
— В стране хлеба не хватает, мясо и молоко дорожает, к тому же их нет в продаже, — продолжил Семыгин уже с горечью, — вся страна брошена на очередной социалистический подвиг под названием Байкало-Амурская магистраль, по которой никто не знает, что и куда будут возить, но генсека волнует не это, он вспоминает, какие еще подвиги совершил, за которые родина его не отблагодарила. Теперь он у нас маршал Советского Союза, ну конечно — он же великий полководец! Стратег, черти бы его забрали! А ему ж в этом году еще и семьдесят лет стукнет, не удивлюсь, если в качестве подарка ему очередную звезду героя преподнесут. За долголетие и долгоправие, так сказать. А может и какой-нибудь символ имперской власти, вроде скипетра, или там булатного меча, расписанного золотом.
— Ну это вы, голубчик, лишку хватили, — с улыбкой пожурил Семыгина Антон Павлович.
— Скоро узнаем, — отозвался Аркадий Юрьевич, и как выяснилось через полгода, его предположения оказались верны.
— Если женщина красива и в постели горяча, это личная заслуга Леонида Ильича! — неожиданно выпалил Барабанов и смутился.
Если бы Кондрат Олегович знал, что вскорости это двустишие от почтальона Семыгина уйдет в народ, доберется до «большой земли», и облетит всю Страну Советов, он поставил бы под ним свой копирайт, но Барабанов, считавший себя поэтом с большой буквы, не придавал подобным шалостям никакого значения, и уже через минуту свой экспромт благополучно забыл.
Доктор Чех и историк Семыгин в недоумении уставились на Кондрата Олеговича, потом рассмеялись.
— Все-таки ваш талант увязывать слова в рифму приносит иногда ощутимый результат, — похвалил Аркадий Юрьевич, — только не слишком ли рискованно? Обычно вы на стороне правительства.
— Я живу в самой свободной стране! — заявил Кондрат Олегович и воинственно вздернул подбородок, затем вздохнул, опустил голову, добавил, — к тому же я пьян.
Он и в самом деле был пьян, и в следующую минуту, в подтверждение своего состояния, Барабанов порывисто растянул меха аккордеона и затянул:
— Течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а, течет река Во-о-о-о-лга-а-а-а…
— Так, придется хозяйничать самому, — сделал вывод Аркадий Юрьевич и направился к шкафу за посудой.
— Конца и кра-а-а-а-я-а-а нет…
— А хорошо ведь поет, — похвалил доктор Чех.
— Да, — согласился Семыгин, возвращаясь со стаканами. — Только громко и много.
Барабанов вдруг оборвал песню, и внимательно наблюдая за тем, как Аркадий Юрьевич разливает по стаканам настойку, грустно сказал:
— Детей нет.
— Что? — не понял Семыгин, и оглянулся на директора Клуба, Антон Павлович тоже насторожился.
— Нет детей, — повторил Барабанов и всхлипнул. — Я пьесу написал. Детскую. Хотел поставить с юными актерами к первому звонку. Афишу нарисовал с объявлением, в школу ходил — никто не пришел. Ни мальчики, ни девочки. Никого.
Аркадий Юрьевич подошел к директору Клуба, вручил ему стакан с настойкой, похлопал товарища по плечу, сказал ободрительно:
— Не расстраивайтесь, дорогой мой Кондрат Олегович. Придут еще, поставите свою пьесу.
Барабанов снова всхлипнул и отпил из стакана.
— Рождаемость падает, — задумчиво произнес доктор Чех. — А из тех, кто рождается каждый третий инвалид. Оно и раньше то было не слава богу, но приезжало много молодежи, и это отчасти компенсировало людские ресурсы. Вы заметили, что в последнее время приток молодежи иссяк? Наш город вымирает. У меня сегодня даже больных меньше процентов на десять, чем было еще три года назад. Хотелось бы знать, как они там в «области» представляют себе функционирование завода, когда все рабочие помрут?
— А смертность? — спросил историк Семыгин. Он вдруг ощутил дежавю, что-то подобное уже толи происходило раньше, толи должно было произойти в будущем, и это Аркадия Юрьевича беспокоило. — Смертность растет?
— Растет, голубчик, растет. Будь она не ладна. Средняя продолжительность жизни у нас сейчас составляет 53 года.
Историк Семыгин минуту размышлял над услышанным, затем спросил:
— Вас это пугает, Антон Павлович?
— Как вам сказать. Я не боюсь за свою жизнь, да и не молод я уже, чтобы за жизнь цепляться. Но кто-то же должен после нас жить. У меня вон дочь… Алина дочь уже взрослая, замуж собирается, а я до смерти боюсь, что она мутанта родит. Что я буду делать с внуком-мутантом? Что она — мать, будет делать с ребенком-мутантом?! Наше поколение уходит и скоро уйдет полностью, но что мы оставляем после себя? Недееспособных детей-калек? Поколение умственных инвалидов? Кусок планеты, непригодный для проживания? Вот что меня пугает.