Ты умрёшь завтра
Шрифт:
Кондрат Олегович пару раз прошелся по кабинету, затем приблизился к окну и порывисто отдернул тяжелую портьеру цвета сапфира. А там… в толще гнойно-желтого неба, колышущегося от жары, а потому словно кипящего на пламенных всполохах алого горизонта, над черной стеной тайги, мимо закопченной пятерни заводских труб, невозмутимо парило, словно призрак детских мечтаний, темно-зеленое треугольное крыло. Барабанов смотрел на дельтаплан во все глаза, и казалось ему, что это сам он летит над крышами красного города, над обыденностью пешеходной действительности, мимо каждого прожитого года, назад — в прошлое, в юность, в детские грезы, где полет был возможен даже без крыльев… Ошеломленный нахлынувшими воспоминаниями, Кондрат Олегович порывисто отошел от окна, схватил аккордеон и тут же озвучил вонзившиеся ему в сердце мелодию и слова:
— Вот я надену два крыла и ближе ты-ы-ы-ы,
и бли-и-и-и-же ты-ы-ы-ы…
Меня любовь оторвала от суеты-ы-ы-ы,
от суеты-ы-ы-ы…
Пусть людям крыльев не дано, но так легко-о-о-о-о…
мо-о-о-и-и-им пле-е-е-ча-а-а-м
уже зовет меня в поле-о-о-о-т
мой дельтаплан,
мой дельтаплан…
Кондрат Олегович так же быстро прервал песню, как ее начал, положил подбородок на притихший инструмент, грустно повторил: «меня любовь оторвала от суеты», и вспомнил вдову Сидорову, которая на старости лет выжила из ума, и решила связать свою судьбу узами брака с учителем химии Аметистовым (и это в ее то без малого пятьдесят лет!), а потому навеки распрощалась с директором Клуба, запретив ему даже на глаза показываться. Решение вдовы Сидоровой Кондрата Олеговича не возмутило, всего лишь озадачило. Барабанов и сам был далеко не молод — 52 года как-никак, и не думал, что в его годы еще можно помышлять о браке, а тут такой поворот… В общем, все эти посторонние мысли увели Кондрата Олеговича от сочиненной им песни и мелодии, а вскоре он и вовсе о них забыл, потому что рифма про дельтаплан была хоть и приятной слуху, но совсем не подходила для его поэмы.
Несколько лет спустя два других человека — Николай Зиновьев и Эдуард Артемьев, живущие за несколько тысяч километров от Красного и никогда не слыхавшие о существовании Барабанова, напишут эти же самые строки и мелодию, и в исполнении Валеры Леонтьева эта песня станет гимном дельтапланеризму, подтвердив тем самым то, что истинная поэзия и музыка рождаются не в головах композиторов и поэтов, но живут самостоятельно, как отдельные вселенские сущности, а люди с повышенной чувствительностью эти сущности могут улавливать, а уловив — трансформировать в слова и ноты.
К осени 79-го из подворотен Красного исчезли бродячие собаки и голуби. Поначалу никто не придал этому значения, только на улицах стало как-то жутковато-безжизненно, но вскоре выяснилось, что животные и птицы не пропали бесследно, а перебрались в пограничные с городом зоны тайги. Если к границе леса неосторожно подходил человек, стая собак тут же преграждала ему дорогу, рычанием и вздыбленной шерстью давая понять, что путь в тайгу закрыт. Такое поведение собак объяснялось тотальной охотой, которую открыли на них участковый Полищук и военные. Однажды доктор Чех обнаружил, что собаки со своей шерстью фактически являются ходячими накопителями радиоактивной пыли, почти каждая из них фонила в районе 600 микрорентген в час, а потому настоятельно рекомендовал председателю горисполкома решить «собачий вопрос». Ну а как его было решать? Вот и придумали перестрелять их всех, да и дело с концом. Но всех перестрелять не получилось. Во-первых, животные выказывали удивительную живучесть, поймав три-четыре пистолетные пули, не умирали, напротив, лаяли, рычали и пытались нападать на агрессоров, так что свалить бродячего пса можно было только дуплетом картечи, или автоматной очередью. Во-вторых, животные быстро смекнули (очевидно, мутации положительно сказались на интеллекте), что отныне пребывание в городе сулит им полное уничтожение, и скоренько перебрались в недоступные человеку таежные зоны. Так что «собачий вопрос» окончательно решен не был, его просто вытеснили из подконтрольной человеку сферы.
С голубями дело было проще и хуже — они стали плотоядными, и в городе для них теперь попросту не было пищи. В лесу же они охотились на мышей, белок, могли заклевать ежа и даже зайца, не гнушались и падалью. Их то и голубями назвать уже было трудно, птицы стали в два раза крупнее, а вытянувшийся клюв, казалось, был отлит из титана, он вполне был способен перекусить железную проволоку толщиной в пару миллиметров. Со своей территории голуби вытеснили даже ворон, глухари и куропатки пропали давно, совы остались только в рассказах старожилов, так что голуби безнаказанно властвовали в воздушных просторах близлежащих территорий Красного. Залетали они и в город, в надежде поживиться какой-нибудь замешкавшейся домашней кошкой, и частенько им это удавалось, потому что охотились они стаями и организовано — одни загоняли, вторые устраивали засаду. Когда в сентябре директор школы Сымчинбаев попросил первоклашек нарисовать голубя, то был сильно удивлен и напуган, увидев на детских рисунках не милую птаху с лавровой веточкой в клюве — извечный символ мира и всеобщего счастья, но уродливых птиц, уносящих в небо орущих котов. Свои тревоги и опасения директор школы высказал Поворотову, и тот, получив у доктора Чеха подтверждение, что у теперешних голубей миролюбия не осталось и крохи, дал участковому добро на отстрел мутировавших птиц. Разумеется, Полищук со своим «Макаровым» не мог сильно навредить сдуревшему пернатому войску, но на помощь снова пришла армия, которая стрелять любила и на подобные просьбы откликалась с готовностью.
Мирные жители на возню городских властей с местной фауной поначалу не обращали внимания, но затем, когда собаки загрызли доблестного металлурга, а голуби склевали с костей остатки плоти, уяснили опасность, вытащили из-под кроватей двустволки и включились в отстрел оголтевшей живности. С октября 79-го редко можно было увидеть на улицах Красного безоружного пешехода, а если такие и встречались, то ими оказывались либо доктор Чех, либо Барабанов, либо историк Семыгин. И если первые два с оружием были несовместимы по своей природе, то последний попросту плевал на новые опасности города, хотя даже Поворотов без дробовика теперь на улицу носа не высовывал.
К концу октября пальба на территории Красного стала обычным явлением, но с первыми морозами животные и птицы затаились, вылазки в Красный прекратили, и на город опустилась иллюзия перемирия.
— И призрак войны бродил по сумрачным улицам города, враг был жесток и коварен, но не дремал наш герой—Человек!.. — так описал поэт Барабанов настроение в Красном, правда, «жемчужину» эту так никуда и не вставил.
Доктора Чеха это временное затишье не могло ввести в заблуждение. Люди превращались в грибы, деревья пускали корни прямо в кирпичную кладку, граница леса сужалась, — какие еще нужны доводы, чтобы понять: тайга идет войной на человека, природа ополчилась на венец творения своего, возжелала стереть его с лица земли, чтобы затем, расчистив площадку… создать что-то новое?
— Может, оно и к лучшему, — прокомментировал эти мысли Антона Павловича историк Семыгин. — С самого момента появления человека на свет божий, он неустанно уничтожает все вокруг себя, и в первую очередь себе подобных. Многие прогрессивные люди пытались положить этому безумию конец. Придуманы мораль, этика, закон и право, куча религии и духовных практик, и что в результате? Ничего. Раньше убивали за плодородные земли, теперь во имя справедливости, или Бога. Природа, решившая с этим покончить, — я понимаю ее. Ведь она гармонична, а в жизни людей по большому счету гармонии не наблюдается, мало того, человек уничтожает гармонию, где бы он ее не находил. Так что к черту все. Политику, коммунизм, наше самое справедливое государство, этот проржавевший город, со всеми его обитателями, и, разумеется, завод — гнойный волдырь на теле хронически больной экономики… Все к черту.
Антон Павлович с грустью слушал товарища и думал, что хуже всего не пессимизм и апокалипсические настроения Аркадия Юрьевича, а то, что и сам он — доктор Чех, уже почти с ними согласен. В городе, пропитанном запахом спекшегося кокса и спрессованной от времени безнадеги, люди теряли способность к чувствам, к переживаниям, и прямо сейчас, поздней осенью 79-го, Антон Павлович пришел к неутешительному выводу: ПГТ Красный утратил надежду, она атрофировалась за годы бесполезных ожиданий светлого будущего. Никто больше не верил в чудо, или в коммунизм, даже в завтрашний день!.. а значит, горожане были уже отчасти мертвы. Историк Семыгин всего лишь облек в слова психическое состояние города.