Ты умрёшь завтра
Шрифт:
— Теперь мы за колючей проволокой, — угадал настроения доктора Чеха историк Семыгин. — Как заключенные, да? Может, оно и к лучшему. Пора уже отгородить человека от природы, пока мы не довели ее до белой горячки.
— Это для нашего!.. блага!.. — подал голос Барабанов. Он успел принять две порции спирта, и сейчас шумно отдувался, а лицо ему заливал пот. Но выбора у директора Клуба не было, портвейн не завозили в город уже больше года.
— Да, наверное, — тут же встрепенулся Семыгин. — С продовольствием наблюдаются ужасные перебои. Впору запасать соль, крупу и спички, и думать об экономии, которая, как доверительно сообщил нам Леонид Ильич… — Аркадий Юрьевич заглянул в газету, жирный заголовок которой кричал: «Итоги 26-го съезда КПСС», продолжил, — отныне должна быть экономной. Политбюро всегда нам помогает, особенно словами. Масло масляное, вода водянистая, человеческая человечность, военное вооружение и агрессивная агрессия.
Семыгин в раздражении швырнул газету на пол.
— Это называется тавтология, — выдал справку образованный директор Клуба.
— Боюсь, момент, когда нас требовалось отгородить от природы, мы проскочили, голубчик, — задумчиво вернул тему в прежнее русло Антон Павлович. — Ловушка захлопывается, еще немного, и никто не сможет покинуть Красный. И кстати, покидать его уже бесполезно. Даже с теми лекарствами, которые я вам регулярно выдаю, все мы получили достаточную дозу облучения, так что все, на что мы можем рассчитывать, это лет пять–шесть.
— Некуда бежать. Да и незачем. Вся страна — раздутый до гигантских размеров ПГТ Красный, — Антон Павлович даже вздрогнул, услышав от Семыгина столь точное повторение собственных мыслей.
— Ну что это вы! — расстроился Барабанов. — Все как-нибудь устроится. Армия! Страна наша! Они нас не бросят!
— Кондрат Олегович, дорогой, дело не в том, что армия нас не оставит, а в том, что есть вещи, которые даже такой державе, как СССР, не по зубам, — Аркадий Юрьевич произнес это с улыбкой, но было видно, что ему не до юмора. Он помолчал, тихо добавил. — Не нужно было трогать Вселенную.
Доктор Чех окончательно оторвался от окна и вопросительно посмотрел на друга. Барабанов тоже ничего не понял, спросил:
— О чем это вы? О космических программах? Спутники? Луно… луноход?
— Нет, друзья мои. Я про камень. Про камень на имя Алатырь. Нельзя было его разбивать.
— Какой такой камень Алатырь?! — еще сильнее разволновался Барабанов.
— Вам бы книги писать, голубчик, — отмахнулся Антон Павлович. — Кстати, время у вас еще есть, займитесь. Увлекательный роман получится, я уверен.
— Не получится, — историк Семыгин отрицательно покачал головой. — Не хватает материала. Не хватает свитка отца Сергия.
Антон Павлович снова вздрогнул. Эхо какой-то неясной мысли пронеслось по глубинам памяти, и уже было начало вырисовываться, но тут Барабанов, справившийся, наконец, со спиртом в желудке, окреп голосом и потребовал разъяснений:
— Друзья! Я кате… категорически настаиваю на объяснениях! Что это вы за игру… за игру со мной затеяли?!
Мысль в голове доктора Чеха померкла, так и не родившись, сам он тяжело опустился в кресло и поставил на пол стакан со спиртом. Семыгин вздохнул и кратко поведал Барабанову историю своих поисков, открытий и разочарований. Кондрат Олегович, захваченный интригой, растянувшейся на два столетия, слушал с открытым ртом. По окончании монолога Семыгина Барабанов крякнул, с шумом опрокинул в себя третью порцию спирта, продышался, и вдруг вполне трезво произнес:
— Ну камень и камень. Его же воссоздать можно. Вон какую статую в Волгограде отгрохали, Родина-мать! Восемьдесят пять метров! И в Тбилиси… Как ее там…
— Кстати, вполне здравая идея, — согласился Семыгин. — И даже теоретически осуществимая. Только я вот не уверен, что Мирозданье проглотит подделку. Все-таки Вселенная — не Троя, а камень — не конь. Тридцатитонный валун яйцевидной формы — не ясно из чего он был сделан и какие характеристики имел. Как мы можем подсунуть в Мировую ось бутафорию из папье-маше?! Нет. Нужен свиток, это единственная ниточка, и единственная возможность в этом хаосе разобраться.
— Может, его кто стащил… э-э-э… украл? Свиток, про него я, — все также серьезно предположил Барабанов.
— Что? — не понял историк Семыгин, Антон Павлович улыбнулся.
— Народ у нас вороватый, тащат домой все, что плохо лежит, — деловито пояснил директор Клуба. — Не зря же несуны признаны национальной проблемой. Вчера видел, как какой-то мужчина, пьяный, как ре-диез, тянул чугунную болванку. Я спросил: «уважаемый, зачем вам это?», а он мне: «Прапорщик, ты в части хозяин, а не гость. Уходя домой, захвати хотя бы гвоздь!» Потом, задумался и доверительно мне так поведал: «Наковаленку сделаю. Нету наковаленки у меня, просекаешь?». И пошел себе дальше, а я в раздумье остался, разве не проще ему было наковаленку на заводе сделать, да потом уже готовую домой в сумке принести?.. Кстати, разве не проще?
Друзья не ответили, они хохотали. Но в их смехе было больше истерики, чем веселья, потому что каждый из них уже не помнил, когда в последний раз от души смеялся. В Красном теперь даже смех был подбит железом.
Чудотворное протрезвление Барабанова закончилось так же быстро, как и началось, он опустил подбородок на грудь и начал что-то тихо бубнить себе под нос. Историк Семыгин отсмеялся, вытер рукавом шальную слезу, посерьезнел, потормошил Барабанова за колено, спросил настойчиво:
— Кондрат Олегович, ну и при чем тут воровство? Что вы хотели сказать?
— Как что! — встрепенулся Барабанов. — Да стащили это ваш сви… свиток. Делов то…
Пораженный таким очевидным и естественным выводом, Аркадий Юрьевич обратил лицо к доктору Чеху и скорбно сознался:
— Я — идиот!
— Тогда мы с вами на пару, — с улыбкой заверил его друг.
— Но кто? Кто видел тело отца Сергия до того, как его нашли строители?