Тяпкин и Леша
Шрифт:
– Это вот и есть Леша?
– спросила я обыкновенным голосом.- Нашла себе дружка под силу!.. Ладно, пойдем отведем его, да обедать пора.
– А что вы будете обедать?
– спросил Леша, прыгая рядом со мной. С другой стороны, держась за мою руку, поспевал Тяпкин.
– Молочную лапшу на первое.
– А на второе?
– спросил Тяпкин, потому что больше любил второе, а еще больше третье.
– На второе сосиски, а на третье кисель из сухой вишни. Леша даже остановился и отстал на несколько прыжков, нам пришлось его дожидаться.
–
– Вот как? А Люба не очень. Хорошо. Пожалуйста, идем к нам. А твои семь дедов тебя не хватятся?
– Не хватятся, не хватятся!
– обрадованно заторопился Тяпкин, обожавший общество и беседу за едой.- Они его никогда не хватятся, он от них совсем ушел! У него такой противный дед Хи-хи, как Петр Яколич.
– А дедушка хороший,- сказал Леша грустно.- Он меня любит.
– Кто?
– не поняла я.- Этот дедушка Хи-хи?
– Тот дед просто. А это дедушка. Один есть такой... Он хороший.
– Ну ладно, так ты домой пойдешь или к нам обедать?
– К вам обедать,- сказал Леша и запрыгал впереди меня. Мы уже шли оврагом к нашей калитке.
– Идите мойте руки.
Я стала накрывать на стол. Не знаю уж, как там приспособился мыть руки Леша, но, возвращаясь в комнату, он с деловым видом тер свои широкие деревяшечки, и лицо у него было серьезным и даже торжественным. Видно, деды держали его впроголодь.
– Куда же мы твоего лешонка посадим?
– спросила я Тяпкина.- Прямо хоть на стол сажай.
– На стол сажай! Конечно, на стол сажай!
– согласился Тяпкин.- Ты ему полотенце постели - и пусть.
– Я не лешонок!
– обиделся Леша.- Я мальчик Володя.
– Какой же ты Володя?
– удивилась я.- А кто же тогда Леша?
Я хотела посадить его на стол, но он прекрасно забрался сам по ножке стола и задержался на краю, стоя на коленках. Тут уж я взяла его поперек живота и посадила на подстеленное полотенце. Не хватало еще, чтобы он по чистой клеенке своими баретками топал. На ногах у него были какие-то деревянные квадратные башмачки.
Леша сначала смирно сел, но, когда я налила ему в блюдце молочной лапши, он очень заволновался, заелозил, потом вскочил на ноги и плюхнулся на колени.
– Горячо,- сказала я.- Подожди, остынет.
Тяпкин придвинул к себе Лешино блюдечко и стал дуть в него, а Леша с другой стороны тоже стал дуть, они подняли тучу брызг, и я на них прикрикнула:
– А ну, перестаньте! Хватит баловаться!
– Я не балуюсь,- огорченно сказал Леша.- Я очень кушать хочу.
Тут мне стало его жалко, я вспомнила, какой Тяпкин в младенчестве был страшный обжора, тоже никак не мог дождаться, пока остынет, и, утешая себя, повторял вслед за мной, пока я дула на кашу:
"Дудут, дудут!.."
Короче говоря, я стала помешивать ложкой в блюдечке, дуть на молоко, а убедившись, что остыло, пододвинула блюдечко Леше.
– Ешь,- сказала я.- Теперь не горячо. Но я все-таки не поняла, как тебя зовут - Леша или Володя?
– Леша и Володя,- сказал Тяпкин.
– Так не бывает,- возразила я.
– Бывает!
– Леша на мгновение оторвался от блюдечка.- Вон его зовут Люба и зовут Тяпкин.
– Тяпкин - это прозвище.
– И Леша прозвище.- Он опять уткнулся в блюдечко, молоко и лапшинины исчезали в его вытянутых губах, точно в маленьком пылесосе. Где у него это все помещалось - трудно понять, живот у Леши был круглый и твердый, размером всего с небольшую картошку. Переваривалось, что ли, все мгновенно? Потому, наверное, и энергии в нем было, как в приличной электростанции.
– Я очень молочко люблю,- сказал Леша.- Только это с водой.
Тоже мне лактометр нашелся!
– У меня своей коровы нет,- обиделась я.- И потом, кто же это молочный суп на цельном молоке варит? Ладно, давайте есть второе.
Я положила нам с Тяпкиным по две сосиски, а Леше половинку. Все равно эта половинка была размером почти с его ногу. Однако он быстренько сточил полсосиски мелкими белыми зубами, сел и со вздохом стал глядеть то мне, то Тяпкину в рот. Пришлось дать ему оставшуюся половинку, он съел ее раньше, чем мы управились со своей порцией, сел вытянув ноги и с грустным видом уставился себе в колени. Картошку он, правда, есть не стал, хлеб тоже.
– Вкусно очень...- прошептал он.
– Сейчас будем есть кисель,- сказала я. Больше сосисок у меня просто не было.
Я налила ему в блюдце кисель, он, даже не попробовав, сказал:
– А сахару ты мне дашь?
– Он сладкий.
Леша прижал к груди маленькие ладошки и сказал:
– Дай мне сахарку. Я очень сахар люблю.
– А конфеты?
– поинтересовался Тяпкин. Надо сказать, Лешин аппетит действовал на него ободряюще, он подъел все подчистую.- Я конфеты еще больше сахара люблю!
– Я очень сахар тоже люблю!
– повторил Леша, тревожно глядя на меня.
Я дала ему самый большой кусок сахара, и он стал точить его зубками не торопясь, держа перед лицом в своих шершавых ладошках и поглядывая на меня с такой благодарностью, что у меня просто сердце перевертывалось.
– У тебя мама-то умерла, что ли?
– спросила я. Леша почему-то смутился от этого моего прямого вопроса, пожал плечиками, улыбнулся, опустив глаза. И промолчал. Я не стала допытываться, может, у лешонков и матерей нет.
Кисель Леша есть не стал. А Тяпкин спросил:
– Мама, можно я съем Лешкин?
Я налила Тяпкину еще чашку, он выпил, и глаза у него осовели.
– Идите спать,- сказала я.- Давайте укладывайтесь оба в гамаке в саду. И чтобы спать крепко-крепко и не болтать. А то я поразгоню вашу компанию.
– Мы не будем,- пообещал Леша.
Тяпкин взял свое одеяло и маленькую подушку и пошел в сад. Леша запрыгал следом.
Минут через двадцать, вымыв посуду, я пошла в сад, поглядела издали. Тяпкин смирно лежал в гамаке, накрывшись одеялом, глубоко дышал. Леши возле не было видно. Я решила, что он тоже спит где-то в саду, и пошла работать.