Тяпкин и Леша
Шрифт:
Я нарочно не говорила с ним про Лешу, ждала, пока он сам заговорит. И потом, на свежую голову мне всегда казалось, что никакого Леши нет и не было.
Посидев, Тяпкин начал расхаживать по саду, заложив руки за спину. Варвара Георгиевна, поднимавшаяся по тропке с ведрами, спросила, почему он такой мрачный. Тяпкин сначала не отвечал, потом сказал:
– Потому что у меня плохое настроение. И никого об этом не спрашивают!
Я сделала вид, что не слышала разговора, не хотелось мне его ругать. Наконец где-то перед самым обедом он
– Мам,- сказал Тяпкин.
– Да?
– Я не хотела утопить Лешку.
– Ты нечаянно его толкнула?
Тяпкин помолчал, соображая, не лучше ли сказать "нечаянно", потом, однако, произнес:
– Чаянно... Только Лешка сам мне говорил, что не утонет. Он нарочно в ручей прыгал. Он легкий.
– Ты забыла, что в ручье водичка теплая, а в колодце ледяная.
– Я забыла. Забыла, да!
– обрадовался Тяпкин, но я не поддержала его.
– Нет, ты это прекрасно помнила. В колодце можно от одного холода умереть, а уж заболеть-то непременно. Наверное, Леша заболел.
– А где заболел?
– Глаза у Тяпкина налились слезами.
– Я не знаю. Может, домой пошел, а может быть, лежит где-то под кустом и у него температура.
– Пойдем его поищем, мама, пойдем!
– заревел Тяпкин.- Я больше никогда не буду толкать его в колодец! Мне его жалко-о-о!..
Рев стоял оглушительный, но я Тяпкина не утешала и не жалела, потому что, конечно, поступок был свинский. Подождав, пока он наревелся вдоволь, я сказала:
– Ладно, давай пойдем поищем.
Мы лазили по оврагу часа два до самого обеда, но никого не нашли. После обеда Тяпкин спал, я работала, а потом мы попили молока и отправились в гости к Галине Ивановне. Однако долго мы здесь не засиделись, потому что, пока я разговаривала с Галиной Ивановной и ее мужем, Тяпкин запустил в Володю камнем за то, что тот его дразнил, а Володя довольно сильно ударил Тяпкина ногой. Галина Ивановна Володю отругала, но синяк у Тяпкина на бедре повыше колена все равно был здоровенный.
Володя вполголоса продолжал дразнить чем-то Тяпкина, тот молча сопел, потом сказал:
– А зато Петр Яколич говорит, что у твоей мамы голос очень противный. А у тебя еще противней! Вот!
Мы с Галиной Ивановной сделали вид, что ничего не слышали, но через некоторое время я поднялась, взяла Тяпкина за руку, и мы пошли домой. А что делать?
У Галины Ивановны было лирическое сопрано, и она который год пыталась поступить в труппу Большого театра. Консерваторию она из-за детей не окончила: дочка родилась, когда Галина Ивановна училась на втором курсе, потом родился сын, потом второй сын. Короче говоря, только сейчас, когда все дети подросли, она снова возобновила занятия пением. На мой тогдашний взгляд, думать об этом было поздно: Галине Ивановне уже исполнилось двадцать девять лет, мне она казалась женщиной пожилой, тем более что и на самом деле у нее в волосах мелькала седина, веки одрябли и фигура сделалась довольно грузной.
Наш старик хозяин сам до выхода на пенсию играл в оркестре Большого театра и через многочисленных знакомых своих пытался как-то помочь соседке. Но, с другой стороны, я собственными ушами слышала, как он говорил Варваре Георгиевне, что у Галины Ивановны голос сильный, но противный... Что мне было делать с Тяпкиным? Отругать? Но ведь он сказал правду...
Мы молча и грустно шли с ним по тропке над оврагом, смотрели, как садится солнышко.
– Не надо тебе было так говорить,- сказала я, вздохнув.- Галине Ивановне ведь обидно. Она старается-старается петь...
– Сама знаю...- пробурчал Тяпкин и добавил: - Пускай не бьется своей ногой паршивой.
– Так ведь это Володя тебя ударил, а не Галина Ивановна...
Тяпкин замолчал и долго шел молча. Когда мы дошли до нашей калитки, то оба посмотрели с надеждой вокруг, но никого не было. Войдя на участок, мы поглядели на то место, где стояла миска. Возле нее тоже никого не было. Тогда мы пошли домой.
Честно говоря, мне тоже не хватало Леши. Как-то я за последнее время привыкла к нему.
– Мам!..- сказал вдруг Тяпкин.- Погляди, кто там есть.
Я остановилась. Снизу от оврага к нашей миске неторопливо направлялись два ежа. Шли они с разных сторон и независимо друг от друга; один был совсем еще малыш, его почти не видно в сумерках в траве, второй побольше, но тоже небольшой. Они шли, торопливо переваливаясь, под худенькой шкуркой у обоих так и ходили лопатки. То один, то другой останавливался, высовывал из травы мордочку с черным, загнутым на конце носом, глядел направо, потом налево, потом, покивав головой, опять скрывался в траве.
– Там нет молочка!
– прошептал сокрушенно Тяпкин.- Давай дадим ежикам молока!
– Надо бы...- согласилась я,- Только пока мы за ним сходим, ежики уйдут.
Я шагнула с тропы-оба ежика замерли и полусвернулись. Тогда я подняла маленького; он свернулся совсем тугим комочком, но меня иголки даже больших ежей не кололи, не то что такого крохи. Какой тут был секрет - не знаю, все дело, наверное, в том, как относиться к тому, что ты держишь в руках - моток колючей проволоки или такую вот чудаш-ную зверюгу.
– Ты его взяла?
– восхищенно сказал Тяпкин.- А тебе не больно? Он колючий? Дай, я его потрогаю.
– Подожди.- Я знала еще один фокус и решила порадовать им своего ребенка.- Смотри.
Я положила ежонка на ладонь и стала поглаживать его по встопорщенным колючкам. Через мгновение иголки обмякли, ежонок шевельнулся, я почувствовала ладонью его мягкий горячий живот. Высунулся черный нос ичерная, с длинными крепкими когтями лапка.
– Ой, ма-а-мочка...- Не часто мое чадо называло меня мамочкой.