Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения
Шрифт:
В субботу вечером 1 сентября о. Василий Зеньковский [619] ее причащает. Она сидит, грустная, за столом в столовой, ничего не понимает, но причастие проглатывает. В воскресенье ее переводят из гостиной в ее комнату. Верная кошка следует за ней.
В этой комнате, небольшой, но светлой, с окном на просторный двор католической школы St. Jean de Passy, ей хорошо. В окно видно небо и верхушки еще не тронутых осенью деревьев. Кругом — тишина, пустота. Все лишнее убрано. Оставлены только кровать, диван, комод с необходимыми вещами, стол и соломенное кресло. Она лежит лицом к окну, под образом Божьей Матери. Когда днем в комнате солнце, ставни прикрывают. От солнца тепло. Чувствует ли она эту теплоту, эту последнюю ласку?
619
Зеньковский Василий Васильевич (протоиерей о. Василий; 1881–1962) —
Она лежит неподвижно, высоко на подушках. Иногда стонет, но тихо. Своей здоровой рукой она, как маленькие дети, цепляется за что попало, за одеяло, за полотенце, за ложку, когда ей вливают виноградный с лимоном сок, чтобы в горле не было так мучительно сухо. Она больше ничего не умеет — разучилась, — ни слышать, ни видеть, ни говорить, ни думать. Она как маленькая больная девочка — Тереза ли, Клара ли — не все ли равно? Доктор успокаивает, что она не страдает. Однако она с каждым часом страшнеет.
620
Сверкнет ли мне в последний раз… — Из стих. «Прошла» («На выгибе лесного склона…»; 1921).
Время в этой комнате будто остановилось. Каждая минута — вечность. Но оно и летит с головокружительной быстротой. Та же стремительная неподвижность, напряженность и в почти уже неживом теле больной. Нет, не прав доктор — она страдает. Но только не в ней страдание, а она — в нем. Оно ее покрывает, пронизывает насквозь, уносит ее неподвижно-стремительно в неизвестное, как среди вечных льдов огненный поток, в котором очищается, оживает ее душа.
Дойти бы только до порога! Века, века… И нет уж сил. Вдруг кто-то властно, но не строго Мой страшный путь остановил. [621]621
Дойти бы только до порога… — Начало стих. «Придверник» (1938).
Тихое, ласковое утро. Потом такой же тихий, бледно-солнечный день. З.Н. сидит в кровати, ей трудно дышать. Вдруг в ее потухших, невидящих глазах что-то загорается, какой-то свет. Она смотрит, словно каким-то чудом опять стала собой. Но ни слова сказать, ни сделать движения — не может и говорит взглядом. В нем бесконечная нежность, бесконечная благодарность. Две слезы стекают по ее щекам. Вот когда наконец оттаяло ее сердце. Еще один взгляд, и она закрывает глаза и умирает.
Ее лицо становится прекрасным. На нем выражение глубочайшего счастья.
И ты придешь ко мне в свой час единственный, Покроешь темными крылами счастья. [622]Этот час — 3 часа 33 минуты пополудни. День — воскресенье, 9 сентября 1945 года.
Приложение. ОГНЕННЫЙ КРЕСТ [623]
Еще никогда не было у Зинаиды Николаевны Гиппиус столько свободного времени, и никогда еще не оставалась она так долго наедине с собой, как в эту осень <19>18 г.
622
И ты придешь ко мне в свой час единственный… — Из стих. «Две» («Она войдет, земная и прелестная»; 1915–1927).
623
Приложение. Огненный крест. Возрождение. 1957. № 72. Печ. по этому изд. В книгу Злобина «Тяжелая душа» очерк под названием «3. Гиппиус и черт» (см. в наст, изд.) включен с изменениями и сокращениями.
Жизнь после октябрьского переворота менялась медленно. В конце <19> 17 г.
624
…наряду с газетой Горького… — «Новая жизнь» (Пг., 1917–1918), в которой Горький печатал полемические статьи «Несвоевременные мысли», составившие одноименную книгу. Гиппиус в 1917–1918 гг. печаталась в газетах «Голос жизни», «Грядущее», «Воля народа», «Вечерний звон», «Современное слово», «Новые ведомости».
625
Милешин-Вронский… томный, каким его изображает… Гиппиус. — Имеется в виду стихотворение «Мелешин-Вронский» (Злобин ошибся в его фамилии), комиссар в имении «Дружноселье», о котором Гиппиус пишет: «В его очах — такая грусть… // Он — весь загадка, хоть и сдобен. // Я не решу вопроса… Пусть // Его решит Володя Злобин» (8 июля 1918. Сиверская).
Но с осени < 19>18 г. наступает резкая перемена. Усиливается террор, начинается голод, холод. Петербург погружен во мрак. Электричество не горит, а когда вспыхивает — это значит будет обыск. Свободной печати больше нет. Этим, может быть, объясняется, почему в конце <19>18 г. Гиппиус написала такое количество стихотворений на политические темы. Поэзия стала ее единственной отдушиной.
Еще больше, чем безделье, угнетает безлюдье. Поддерживать с внешним миром связь — все труднее. Телефон почти не работает, да и пользоваться им не рекомендуется: разговоры подслушиваются. Письма либо пропадают, либо приходят распечатанными, и Бог весть, что может в них показаться «стоящему на страже народу» контрреволюцией. Ни трамваев, ни извозчиков, одни большевистские автомобили. Город погребен под снегом. Он покрывает все, как саван, образуя местами глубокие сугробы. Навещать кого-либо при таких условиях трудно и сложно, особенно при дальности расстояния. Люди друг о друге не знали ничего месяцами. И когда однажды пришли к Мережковским с Петербургской стороны на Сергиевскую Сологуб с Чеботаревской [626] , это было целое событие.
626
Чеботаревская Анастасия Николаевна (1876–1921) — писательница, жена Ф. Сологуба.
По возвращении из Дружноселья осенью <19>18 г. Д.С. Мережковский начинает зондировать у большевиков почву относительно разрешения ему и Гиппиус выезда за границу. Но Смольный дает недвусмысленно понять, что не выпустит. Тогда Мережковские решают бежать.
Д.С. принимается энергично за дело. Оно опасно и требует большой выдержки. Но в Д.С. пробуждаются силы, о каких не подозревал никто. В добывании бесчисленных пропусков, командировок, свидетельств, удостоверений, а также продуктов, всевозможных пайков — он неутомим. Нужны деньги. Он подписывает невыгодные контракты с одним издателем-спекулянтом и необходимую сумму получает. Пройдет, однако, больше года, прежде чем Мережковские вырвутся на свободу.
Но пока идут к бегству приготовления, З.Н. поглощена другим. Зимой в Петербурге темнеет рано. Д.С. нет дома по целым дням. Отсутствует и Философов, вновь поступивший на службу в Публичную библиотеку. З.Н. одна в нетопленой квартире. Тускло горит керосиновая лампа. Холодно. На ней поверх оренбургского платка шуба. Ноги в пледе, но все равно холодно. Холод пронизывает ее насквозь. Вот когда она чувствует себя не в переносном, а в прямом смысле в «ледяном озере», о котором когда-то писала Философову.
О чем она думает? О том, о чем долго не хотела, но вот пришлось: о своей вине, о своем грехе. Большевики — что! От них можно уйти. А вот от этих мыслей — никуда. Она это знает. И чем больше думает, тем ей страшнее.
Спаси меня от меня. Снова сны страшные снятся…Но она это скрывает.
Внешне на Сергиевской, 83, все по-прежнему. Так же она поздно встает, завтракает в капоте и в свой салон выходит, когда уже начинает темнеть, часам к четырем-пяти, где устраивается на своей «адамантовой» кушетке. «Ты вот все меня попрекаешь, что я на кушетке лежу, — и ты прав». Это из ее письма к Д.В. Философову еще от <19>05 г.